Закончился роман тем, что прозаик сломал ей ногу, сразу в нескольких местах. Она лежала в палате на сорок человек в гипсе, мы с Левой ее посещали с цветами и продуктами, а потом выносили на руках до такси, когда пришла пора ехать домой.
Вот какая женщина была у меня редактором на "Ясной Поляне"!
- Чего я в твоем Толстом понимаю! Ты это дело лучше меня знаешь, - сказала она, когда прочитала пьесу. - Только заключение сочини сам, а я подпишу. И направим в цензуру - что она скажет...
И цензура сказала! Но об этом дальше.
Ни шагу назад...
Все годы чудилось нечто значительное, что можно было бы сделать, создать, воплотить, запустившись на толстовскую орбиту. Идея пьесы "об уходе" сначала забрезжила, потом стала вырисовываться все четче. Проект виделся огромным, может быть, неподъемным, но совершенно упоительным. Кто, если не я?!
Я выписывал понравившиеся мне мысли из толстовских дневников не только потому, что тогда еще не имел 90-томника. Но даже если бы имел, все равно бы выписывал, взвешивая, пробуя, обминая каждое слово. Стало понятно, что в каждом толстовском возрасте затаена своя драма. Но именно в финале явилась драма несравненной сверхплотности и взрывной силы. Как приобщиться, как прикоснуться к сему не только на читательском, а еще и на, возможно, писательском уровне? Достаточны ли будут все те качества, навыки, всяческие знания и впечатления, опыт, наконец, что копились во мне, складывались, сплавлялись?..
В самом-самом центре Москвы, там, где Тверская начинается, углом "Националя" зацепившись за Моховую, с фасадом, прибранном и убранном в несколько развлекательном, чуть фантазийном стиле, в улицу складно и, я бы даже сказал, уютно вписался театр имени Ермоловой.
С ним немало связано.
Вот я у него на крыше. По другим крышам пробрался сюда, мимо и поверх оцеплений от самой Маяковки. Разорвал на пузе новое пальто. До этого ходил в отцовской шинели. Время к обеду, мартовское легкое солнце. Кажется, успел, скоро из Колонного зала вывезут на лафете гроб с телом Сталина. Вот показались. Створ улицы - от угла до угла - там, вдалеке одолели величественно и обидно коротко. Но - увидел!
Была в двадцатых годах театральная студия, ее возглавляла Елена Константиновна Лешковская. Имя почти забыто, а ведь она была - из числа самых наших первых народных артисток. Многолетняя любовь А.И. Сумбатова-Южина, поятоянная его партнерша, звезда Малого, легендарная скромница и несравненная красавица... Это о ней Т.Л.Щепкина-Куперник, автор классического перевода "Сирано де Бержерака", написала однажды: "При ней все женщины ревнивы и все мужчины неверны".
Когда актерскую студию Лешковской решено было преобразовать в театр, все захотели дать новому театру ее имя. Нет-нет, что вы, запротестовала все еще прекрасная, несмотря на возраст, Елена Константиновна. Театру надо присвоить имя Марии Николаевны. Она имела ввиду Ермолову, свою душевную подругу. Я инженю-кокет, а она все-таки социальная героиня.
Так появился в Москве театр имени Ермоловой.
Лешковская - двоюродная бабушка моей жены Алены.
А квартира легенды Малого театра занимала первый этаж большого дома в Долгоруковском переулке (потом он был улицей Белинского, сейчас Никитский переулок) - это точно напротив служебного входа в Ермоловский театр. В 28-м Москва проводила Лешковскую на Новодевичье, семье же оставили одну, правда, самую большую комнату. В других расселились несколько старушек Кончаловских с полотнами знаменитого родственника, их подселила к себе Лешковская, когда сказали уплотняться, потом здесь появились милиционер с женой и ребенком, пьющая мать-одиночка, пристроился и другой народ. Вот отсюда, будучи уже замом главного редактора в теоретическом киножурнале, я и увел Алену в нашу долгую семейную жизнь, поначалу несколько озадачив тещу.
Она вошла в комнату, когда я, красуясь перед компанией, отплясывал в присядку, и именно в тот ответственный момент первой встречи с тещей упал навзничь. С этой-то нижней точки и увидел ее впервые - стройную, сухую дворянку, выпускницу института благородных девиц, с тремя языками. Она с интересом разглядывала выпавшее её дочери счастье.
Сейчас у нас в доме висит большая фотография под стеклом, в подсохшей от времени раме. Вообще-то она хрестоматийно известна: женская голова, крутой лоб, летящий взор Орлеанской Девы. Но по светлому полю внизу - надпись от руки, чернила почти не выцвели: "Любимой артистке и дорогому товарищу Елене Константиновне Лешковской на добрую память от искренно любящей М. Ермоловой. 1907. 14 мая".