— Не согласится?! Ну, тогда он может сразу писать заявление об уходе. Жить ему там не дадут. Что ты!… Или вот, например, приносят продавщице товар и там ящик сгущенки, аккуратно запечатанный, все как надо. Она его принимает по накладной, расписывается. А потом, когда открывает — в нем банок пяти сгущенки не хватает. Это рабочие, что грузят ящики, вынули банки, а ящик аккуратно снова закрыли. Вот как хочешь, так и выкручивайся. В торговле волчьи законы. Тут кто кого обманет — тот и живет.
Вспоминается мне еще один очень любопытный разговор, вернее обрывок разговора — начала я не слышал, а подошел в тот момент, когда санитарка объясняла одному больному, что значит слово «инакомыслящий».
— Понимаешь, инакомыслящий, — говорила она, — это значит такой человек, который думает не так как все. Он видит все не так как мы, понимает все не так, неправильно. Думает не так. Одним словом, он ИНАКОмыслящий. Понимаешь? Поэтому его помещают в больницу.
Откуда она сама этого набралась? — подумал я. От кого слышала? Неужели слово «инакомыслящий» уже из области политической перекочевало в область медицинской терминологии?
Между тем дни проходили, и мне было совершенно непонятно, почему меня продолжают держать в больнице, раз меня признали фактически здоровым. По-прежнему более всего тяготила меня невозможность побыть одному, а также отсутствие свежего воздуха. Все вокруг надоело до тошноты — обстановка больницы, постоянное безделие и шатание из угла в угол, пошлая и глупая болтовня больных и санитаров, убивающих скуку пустым «чесанием языков». Тягостным было и вынужденное общение с некоторыми больными. Больными по-настоящему. Особенно одолевал меня один графоман. Узнав, что я литератор, он при каждом удобном случае ловил меня, загонял куда-нибудь в угол и начинал подолгу читать свои стихи (если только это можно назвать стихами!). Потом он долго рассказывал мне о слежке, которую установили за ним КГБ и православная церковь (он написал однажды антирелигиозный стишок). Пристально глядя на меня блестящими глазами (этот блеск одержимости в его глазах я запомню на всю жизнь), он допытывался у меня, как сделать, чтобы стихи его напечатали. Ведь, опубликовав свои стихи, он мог бы сильно повлиять на развитие русской литературы, значительно поднять ее уровень…Послушав его полчаса, я обалдевал и мне начинало казаться, что я сам схожу с ума. Отравлял мне жизнь и больной цыган, тот самый, от смеха которого я проснулся в первое утро. Не раз он подходил ко мне в то время, как я спал, и будил меня дергая за нос (отвратительное пробуждение, надо сказать). Вступать с ним в конфликт (все конфликты здесь немедленно переходят в драку), разумеется, было нельзя. КГБ только этого и ждало от меня. Приходилось терпеть. Сильно действовали на нервы также и отвратительные сцены, которые приходилось видеть ежедневно: зайдешь, например, в туалет и вдруг видишь, как кто-то из больных с жадностью пожирает собственные экскременты или во время обеда за столом кто-то вдруг начинает биться в судорогах и блевать прямо в тарелки соседям.
Вдруг в один из дней приехал некий полковник медицинской службы комиссовать закончивших лечение солдат. Их по одному вызывали в кабинет врача. Все они очень волновались. Если комиссуют — это значит освобождение от дальнейшего прохождения военной службы. Домой, на свободу. Если нет — военный трибунал за симуляцию или умышленное членовредительство.
Неожиданно вызвали в кабинет и меня. Полковник устремил на меня строгий взгляд сквозь поблескивавшие стекла очков и спросил:
— Скажите, теперь вы уже оставили эту вашу мысль уехать за границу?
— Я оставил эту мысль как нереальную и неосуществимую, — ответил я.
— Но вам все же хотелось бы поехать в Италию, не так ли?
— Конечно. Это вполне естественное желание человека, который посвятил многие годы своей жизни изучению итальянского языка и итальянской культуры.
— Почему вы работаете почтальоном?
— У меня не было другого выхода. Я потерял свое место в Университете. А милиция начала преследовать меня как тунеядца.
Полковник задал мне еще несколько вопросов и отпустил меня.
Вечером мне удалось уговорить одну из сестер посмотреть, что написано в моем деле. Она рисковала быть за это уволенной, но все же сделала это. Когда все улеглись спать, она незаметно прошла во врачебный кабинет, открыв его своим ключом, и разыскала мое дело. Там было записано: «Психопатия. Держать под наблюдением районного психиатра». Это значит, что впредь меня в любой день могут снова запереть в психбольницу. Стоит только мне сказать или написать что-нибудь неугодное властям. А именно это я уже и совершаю в данный момент, делая эти записи.