27 декабря International Herald Tribune добавила, что «около 8 тысяч зрителей побывали на выставке неофициального искусства в Ленинграде». Рассказ корреспондента из Москвы идет со слов Оскара Рабина: «49 неофициальных художников представили во Дворце культуры около 200 работ». А. Глезер был задержан в первый день выставки «за неуважение к власти» на 10 дней — он вместе с Рабиным записывал на магнитофон мнения зрителей в очереди на выставку, но отказался предъявить свои документы милиции. Впрочем, больше никаких инцидентов на выставке не случилось.
В этом ряду осенних патетических обзоров невиданных выставок и возмущенных заявлений художников и журналистов белой вороной выглядит публикация в Washington Post от 22 декабря Роберта Кайзера, в которой старательно, но с обычной западной наивностью и непониманием деталей рассматриваются жизнь и творчество пяти московских художников, чьи имена звучали в этом году в прессе очень редко. Это Эрик Булатов, Илья Кабаков, Виктор Пивоваров, Эдуард Штейнберг и Владимир Янкилевский — та самая «группа», что с легкой руки чешского критика И. Халупецкого была запущена в рыночный оборот как «Сретенский бульвар». Интересно, что за год до написания этого материала эта пятерка друзей склонялась к названию «Школа Сретенского бульвара», но оно не прижилось по простой причине: слишком длинное.
Обзор «группы метафизиков», проиллюстрированный рисунком Янкилевского, справедливо называется «Московское искусство: где качество и есть награда» и заканчивается тоже справедливой мыслью, несомненно подмеченной и сохраненной в западных галереях до лучших времен, а затем сыгравшей свою роль в середине 1980-х годов: «Для аутсайдера с Запада наиболее удивительно при рассмотрении этой группы то, что она существует фактически сама для себя и ни для кого больше. Галереи на Западе наводнены картинами и скульптурами с трудно ощутимыми художественными достоинствами или вовсе без них, в то время как в Москве произведения превосходного качества известны только пригоршне верных друзей авторов и энтузиастов современного искусства». Действительно, если мы не будем стремиться доказать, что «произведения превосходного качества» существовали в СССР только с начала 1970-х годов, когда сформировались основы советского концептуализма, можно смело сказать, что такая уникальная ситуация, перенесшая независимые искусство и жизнь в уединенные и потому слегка элитарные мастерские (что являлось имманентной данностью для пригоршни друзей и энтузиастов искусства), была характерной для московской художественной жизни с 1950-х до середины 1980-х.
Общий итог этого переломного года: осенью в Москве прошли две удивительные выставки-акции, имевшие больше политическое, чем эстетическое значение. Странные и противоречивые решения и действия властей и ведомств при разгоне выставки на пустыре в Беляево отразили смятение и нерешительность чиновников, привыкших действовать по указке и шаблону и вдруг влипших в плохую историю с западными журналистами, дипломатами и — что совсем удивительно — неожиданно возмутившейся западной общественностью. Степень смущения власти отразилась даже в истории с «уничтоженными картинами», большую часть которых по наводке двух неизвестных женщин вскоре «обнаружили» в их квартире.