И крутить его дальше. Еще рушились последние линии связи и списывались последние жертвы, а командование уже поспешило добавить Дакто к списку одержанных нами побед. Этот чисто рефлекторный шаг получил поддержку со стороны сайгонского пресс-корпуса, но не получил поддержки ни от одного из журналистов, кто собственными глазами видел, как метр за метром, дюйм за дюймом уходила там почва из-под ног. Это очередное дезертирство репортеров подлило масло в давно уже пылающий огонь, в результате чего командир 4-го корпуса громогласно осведомился в моем присутствии: считаем ли мы вообще себя американцами, которые в этом деле должны держаться заодно? Я ответил, что считаем. Считаем безусловно.
Киномифология — «Форт Апачей»; Генри Фонда[17], новоиспеченный полковник, говорит Джону Уэйну, тертому калачу: «Мы видели группу апачей, приближаясь к форту», на что Джон Уэйн отвечает: «Если вы их видели, сэр, то это не апачи». Но полковник одержим, отважен, как маньяк, и не очень умен. Уэстпойнтовский пижон, чья гордость и перспективы карьеры омрачены назначением в эту дыру в Аризоне, и утешает его только одно: он — профессиональный военный, а другой войны у страны сейчас нет. Он оставляет без внимания советы Джона Уэйна, в результате чего погибает, таща за собой половину своих людей. Не столько вестерн, сколько фильм о войне. И очень похоже на войну во Вьетнаме. Только Вьетнам — это не кино, не мультяшка с приключениями, где герои попадают из переплета в переплет, где их пытают током и швыряют в пропасти, потрошат и опять зашивают, бьют на куски, как посуду, и ничего с ними не случается — вот они снова живы и здоровы, пройдя огонь, воду и медные трубы. «Смерти нет» — так гласит другой фильм о войне.
В начале декабря 1967 года я включил радио и, поймав радиостанцию американского экспедиционного корпуса во Вьетнаме, услышал: «Пентагон объявил сегодня, что по сравнению с корейской войной война во Вьетнаме обойдется недорого, при условии что она не продлится дольше корейской войны». Таким образом, она должна завершиться где-то в 1968 году.
К тому времени, когда осенью домой в Штаты вернулся генерал Уэстморленд — пробуждать патриотизм и с мольбами требовать еще четверть миллиона человек, клянясь и божась при этом, что «уже виден свет в конце тоннеля»,— люди так жадно ждали хороших известий, что сами были готовы увидеть этот свет. (Неподалеку от города Тэйнин я познакомился с человеком, который «вообще из этих чертовых тоннелей не вылезал». Он забрасывал тоннели гранатами, палил в них из автомата, пускал в них слезоточивый газ, ползал по ним на четвереньках, выкуривая оттуда противника живым или мертвым. Это была его работа. Он чуть не рассмеялся, услышав заявление Уэстморленда. И сказал: «Что эта задница понимает в тоннелях!»)
Несколькими месяцами ранее лозунг «Домой к рождеству» пытались запустить с самого верху, но он не прижился, поскольку настроение в войсках было единодушным: «Не выйдет». Когда какой-нибудь офицер говорил, что на его участке все в порядке, в голосе его звучал пессимизм. От многих офицеров можно было услышать, что дело в шляпе и все путем. «Чарли уже выбился из сил, напрочь выбился, выложился весь до предела»,— как заявил мне один из них. На брифингах в Сайгоне это преобразовывалось в иные формулировки: «С нашей точки зрения, противник более не обладает возможностями подготовить, обеспечить и провести серьезную наступательную операцию». Сидевший за моей спиной корреспондент — и не чей-нибудь, а самой «Нью-Йорк тайме» — фыркнул: «Здорово вы это провели, полковник». Но в окопах, где не было информации другой, кроме собранной на месте, солдаты настороженно оглядывались по сторонам, повторяя: «Не знаю, не знаю. Сдается мне, Чарли что-то затеял. Это уж такие хитрованцы. С ними смотри в оба!»