IV
Иногда по ночам в джунглях вдруг замирали все звуки. Не стихали, не растворялись вдали, а просто внезапно смолкали, будто все живое получало какой-то сигнал: летучие мыши, птицы, змеи, обезьяны, насекомые воспринимали его на волне, которая могла стать доступной нашему восприятию, проживи мы в джунглях с тысячу лет. Сейчас же оставалось лишь гадать, чего же именно мы не слышим, и пытаться жадно ловить любой звук, любые обрывки сведений. Мне и раньше случалось слышать такие затишья в джунглях — на Амазонке и Филиппинах,— но в тех джунглях было «безопасно», там вряд ли можно было предполагать, что сотни вьетконговских партизан маршируют по джунглям во все стороны, либо поджидают в засадах, либо просто живут там, выжидая удобного момента расправиться с тобой. Мысль об этом заставляла насыщать любую секунду нежданной тишины всем тем, что дремало в собственном воображении, и даже будила способности к яснослышанию. Начинало казаться, что слышишь вещи абсолютно невозможные — дыхание корней, биение сердец мелких зверьков; что слышишь даже, как покрываются росой фрукты и деловито возятся насекомые.
Оставаться в состоянии такой повышенной чувствительности иногда удавалось довольно долго, пока снова не поднимался обычный визг, писк и стон джунглей либо пока из него не выводил какой-нибудь очень знакомый звук — вертолета, пролетевшего над головой, или странно успокаивающий шум захлопываемой двери в соседней комнате. Однажды нас по-настоящему напугала передача с борта вертолета управления психологических операций, оснащенного мощной громкоговорящей установкой. Они транслировали записанный на пленку детский плач. Его и днем-то услышать не приведи господи, а уж ночью тем более. Звук плача доносился до нас, искаженный накатами убежища, и заставлял нас замирать на месте. И мало способствовал успокоению визгливый истеричный голос, пронзительно — как ледорубом по уху — верещавший по-вьетнамски нечто вроде: «Это ребенок одного из лояльных граждан вьетнамского правительства! Если не хочешь, чтобы то же самое случилось с твоим ребенком, сражайся с Вьетконгом сегодня!»
Иногда охватывала такая усталость, что забывал, где находишься, и спал, как не спал и в детстве. Я знавал многих, кто так и не проснулся, уснув этим сном. Одни называли их счастливчиками, другие — чокнутыми (если они засыпали, накурившись зелья). Каждая смерть обсуждалась как своего рода подсчет собственных шансов. А настоящий сон ценился как редчайший дар. (Помню одного рейнджера из полевой разведки; ему, чтобы заснуть, достаточно было сказать: «Сосну чуток, пожалуй»,— и закрыть глаза. День стоял или ночь, лежал он или сидел — неважно. На одни вещи — громкий звук радио, например, или буханье стопятимиллиметровок прямо рядом с палаткой — он не реагировал вовсе, другие — шорох в кустах ярдах в пятидесяти от палатки или внезапно вырубившийся генератор — будили его мгновенно.) Чаще всего удавалось подремать настороженно, когда думаешь, что спишь, а на самом деле — всего лишь ждешь. Ты лежишь ночью на брезентовой койке, глядя или в потолок чужого жилья, или в мерцающее небо над полем боя сквозь распахнутый полог палатки. Тебя бросает в пот, мозг то включает, то выключает сознание. Либо погружаешься в дрему и вдруг просыпаешься под москитной сеткой, весь покрытый липким потом, жадно ища ртом воздух, который не состоял бы на девяносто девять процентов из влаги, пытаясь одним полным глотком смыть тревогу и застоялый запах собственного тела. Но вместо этого глотаешь растворенный в воздухе туман, отшибающий аппетит, выедающий глаза и придающий сигарете такой вкус, будто ты натолкал туда набухших от крови насекомых и куришь их живьем. В джунглях иногда попадаешь в такие места, где приходится весь день не выпускать изо рта сигарету — независимо от того, курильщик ты вообще или нет,— иначе набьется полон рот москитов. Война под водой, болотная лихорадка, от которой человек тает как свеча, малярия, выворачивающая наизнанку и валящая с ног, усыпляющая на двадцать три часа в сутки и не дающая ни минуты покоя, звучащая потусторонней музыкой, предвещающей, как говорят, распад мозга. («Принимай таблетки, парень,— посоветовал мне военный врач в Канто.— Большие оранжевые раз в неделю, белые маленькие ежедневно, и ни дня не пропускай. Здесь есть такие штаммы, что и здоровяка вроде тебя уложат за неделю в гроб».) Иногда так жить больше было невмоготу и приходилось бежать к кондиционерам Дананга и Сайгона. А иногда панике не поддавался лишь потому, что даже на это не оставалось сил.