Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не спросил меня, что я здесь делаю. Иногда какой-нибудь солдат поумнее или коллега-журналист даже спрашивали, что я по правде здесь делаю, будто я мог честно ответить как-нибудь иначе, нежели: «Освещаю военные действия», и наговорить с три короба, или: «Пишу книгу», и наговорить еще с три короба. Пожалуй, мы принимали объяснения друг друга, почему оказались там, за чистую монету: и солдаты, которым «пришлось»; и гражданские чиновники и «спуки» [7], которых обязала к тому вера в свое сословие; и журналисты, которых привели туда любопытство и честолюбие. Но в какой-то точке все эти неисповедимые тропы сходились — от эротических сновидений самого низкопробного джонуэйновского типа до самых разнузданных фантазий опоэтизированной солдатчины. И в этой точке, сдается мне, каждый из нас знал все без утайки о любом другом — что все мы здесь на самом деле по своей собственной воле. Но и лапши на уши по этому поводу тоже вешали будь здоров: «Умы и Сердца, Граждане Республики, Рушащееся Домино, Сохранение Равновесия Того-Сего Посредством Сдерживания Извечно Агрессивного Такого-Сякого». Некоторые, конечно, выражались и по-другому. Как в проклятой своей невинности заметил один юнец-солдат: «Да хреновина это все. Мы здесь зачем? Убивать гуков. И точка». Но ко мне это не относилось. Я туда приехал наблюдать.
Вот и говорите об имперсонификации личности, о врастании в выбранную роль, об иронии судьбы: я отправился освещать войну, а война просветила меня. Старая история, кроме как для тех, кто никогда ее раньше не слышал. Я отправился туда, ведомый незрелым, но искренним убеждением, что нужно уметь смотреть на все, что угодно. Искренним — потому что я действительно действовал соответственно убеждению; незрелым — потому что не знал — и лишь война смогла научить,— что человек отвечает за все, им увиденное, так же, как и за все им содеянное. Но беда в том, что разобраться в увиденном чаще всего можно лишь многие годы спустя, что многое из увиденного так и остается в глазах, не сумев проникнуть глубже. Время и информация, рок-н-ролл, жизнь. Не информация замораживается, замораживаешься ты сам.
Иногда я не мог понять — длился бой секунду, или час, или просто мне померещился, или что-то еще. На войне, чаще, чем когда-либо, никак не возьмешь в толк, что ты делаешь и чем занимаешься. Функционируешь просто, и все, а потом насочиняешь об этом черт знает что: хорошо тебе было или плохо, понравилось или не понравилось, так поступил или иначе, ошибся или не ошибся; а ведь что было — то и было.
Потом, вернувшись, рассказывая байки, я говорил: «Ох и страшно же было!» Или: «О господи, я уж думал — конец». И говорил я все это задолго до того, как сумел понять, насколько действительно было страшно, и насколько действительно неотвратимо и близко было наступление конца, и насколько это совсем от меня не зависело. Я, конечно, был совсем не глуп. Просто «не дошел» еще. Некоторые вещи трудно увязать воедино, когда возвращаешься из краев, где у всех на уме лишь одна война.
— Если получите ранение,— сказал военный врач,— доставим вас вертолетом на базу в полевой госпиталь минут за двадцать.
— С тяжелым ранением,— сказал санитар,— вас перебросят в Японию часов за двенадцать.
— Если убьют,— пообещал клерк из управления похоронной службы,— доставим вас домой в течение недели.