— Можно несколько вопросов?
— Давайте. Только если я начну очень уж заводиться — остановите. Злость, знаете ли, от сатаны, от нее слепнешь и теряешь логику.
— Объясните, как вам удалось за год вывести трест из прорыва?
— В деле все есть.
— Ваши показания написаны очень нервно, Василий Пантелеевич, — ответил я. — Вы ж их в тюрьме писали.
— Можно еще сигаретку?
— Оставьте себе пачку.
— Спасибо... Так вот, я собрал рабочих самого отстающего СУ, начальника у них не было, но главный инженер — золотой парень... Сто сорок в месяц, кстати, получал... А пьянь меньше чем за триста палец о палец не пошевелит: сядут на кирпичи, газетку развернут и читают передовицы... Ладно... Собрал я их и объявил: «Чтобы построить семнадцатый дом, надо освоить семьсот тысяч... По плану мы должны сдать объект в конце третьего квартала. Я прикинул, что каждый день стоит две тысячи. Если сдадите дом по высшему качеству на день раньше срока — две тысячи ваши, премию распределяйте сами. На десять дней раньше срока управились — делите двадцать тысяч». Меня на смех: «Это что ж, мы по тысяче можем премию получить?» — «Если на месяц раньше обернетесь — по полторы...» До ночи говорили, не верили мне люди: веру убить недолго, сколько ее раз у нас убивали, а вот восстанавливать каково? Но все же подписали мы договор: от имени треста — я, от стройуправления — треугольник... Дом принимала общественность, а не только комиссия. Телевидение потом приехало. В газетах писали... Второй дом сдало двенадцатое СУ — тоже по моему принципу: все, что сэкономили — во времени, — ваше. После этого подписали договор со всеми СУ, а тут — стук в дверь, час ночи, все как полагается: расхищал соцсобственность в особо крупных масштабах, добровольное признание спасет от вышки, признайтесь, что руководство стройуправлений от своих премий золотило вам лапу... Я ведь и Лениным поначалу защищался, про тантьему говорил, то бишь процент от прибыли, и не простой, а валютный, и про то, что надо учиться у капиталистов хозяйствовать, и приводил цитаты с двадцать седьмого съезда, а мне клали на стол закон, принятый в тридцать девятом году, и спрашивали: «Где, кто и когда его отменил?» Я поначалу попер: «Читайте газеты, слушайте телевидение, там про это каждый день говорится!» — «Мы живем для того, чтобы следить за выполнением законности, а вы ее нарушили... Газеты и телевидение — лирика, сегодня одно, завтра — другое, насмотрелись за тридцать лет всякого... Отвечать вам не перед редакцией или телевидением, а перед буквой действующего закона».
— Передохните, — предложил я, заметив, как бумажно побледнел Горенков. — Пауза не помешает.
Он усмехнулся:
— Мне пауза не помешала... Тринадцать месяцев в тюрьме — нужная школа, избавляет от иллюзий... Если бы все действительно хотели перестройки, инициативы, рывка вперед, давно бы опубликовали закон, отменяющий все запреты, коими так славилась Русь-матушка. Человек — винтик, ему дозволено выполнять только то, что предписано начальником, инициатива — штука опасная, можно не совладеть, да и чувство собственного достоинства появляется в людях, как с ними управишься?! Особливо если ты необразованный осел и рос так, как принято: со стула — в кресло, а оттель — в кабинет, и не потому, что голова светлая, а из-за того, что тебя — к собственной выгоде — просчитали те, кто расставляет кадры... Карнавал петрушек, ей-богу... Не сам себя человек делает, а его сановно назначают те, кто создает для себя послушное исполнительское большинство, — безмолвное и тупое.
— А почему заместитель министра Чурин не был вызван в судебное заседание? — спросил я.
— А почему он не был вызван к следователю? — Горенков пожал плечами. — Да потому, что отказался от самого факта встречи со мной. Не был я у него на приеме — и все тут...
— Вы к нему как попали?
— Меня вызвали в Москву телеграммой.
— А кто ее подписал?
— Откуда я знаю, — Горенков, не сводя с меня глаз, полез за новой сигаретой. — Предсовмина Каримов пригласил, сказал, что, мол, из Москвы телеграмма: в связи с назначением начальником треста прибыть на беседу.
— К кому?
— К заместителю министра.