«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»
Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог бы их выгнать. А я подобрал их со снега. Развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовку. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!
Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся по три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая. Давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная. Как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
Спецкор редакторской корзинки
Удивительно, что труднее всего вызвать эхо в наиболее пустых головах.
Редактор Виктор Кожемяко, который брал меня в «Рязанский комсомолец», уехал на Дальний Восток корреспондентом «Правды».
И главным у нас стал бывший ответственный секретарь Константин Васильев по прозвищу Костюня Рябой.
Этот бритый шилом[34] Костюнька никогда не обмирал от любви ко мне.
А тут, впрыгнувши в генеральное креслишко, вовсю чёрно возлюбил меня.
Что я ни напиши, Рябой всё тут же брезгливо метал в корзину.
А если что и пропустит, так так искромсает, что тошен становится белый свет.
И вот однажды, прибежав из обкома ВЛКСМ,[35] даёт он мне горячее очередное задание.
Я исправно делаю своё дело.
Еду в командировку.
Пишу очерк «Стоит общественный огород городить!»
Сдаю.
Рябой тоже делает своё дело.
Читает. По диагонали.
Бракует с жестоким наслаждением, комкая рукопись.
Торжественно-брезгливо швыряет в корзинку. Стояла у него под столом.
– Постеснялся бы показывать главному редактору свой чержоп![36] – выпевает, морщась. – Ну да лажа же в полный рост! Неужели не усекаешь?
Я молча достал свой бедный «Огородик…» из корзинки, на коленке расправляю сжамканные страницы:
– Не кажется ли вам, что вы решили сделать меня спецкором вашей персональной корзинки?
– Тебе со стороны видней… Да такому тоскливому скрижапелю[37] место только в корзинке!
– А ведь материалец стоящий…
– Хватит тут ботву гнать.[38] Пока ещё ни один мазила писака не наезжал на свою бодягу.
– Тогда пускай выскажутся люди со стороны…
Я бегу к себе в кабинет и звоню в отдел сельской молодёжи «Комсомольской правды».
Объяснил, что за кашу сватаю.
– Присылайте!
– Сегодня же вечером отправлю.
– Не вечером, а сейчас диктуйте! – и называют мне телефон стенографического бюро газеты.
Через три дня, сегодня, 13 сентября 1963 года, мой «Огородишко…» державно раскинулся на трети первой полосы «Комсомолки». На самом видном месте!
Фитиль! Фитиль!! Фитиль!!!
Ну фитилище воткнули мы-с панку Рябому!
Наутро позвонили из «Комсомолки», поблагодарили за отличный материал!
И что любопытно. На второй странице дали коротышку информушку из Грузии. Написал её Ираклий Хуцишвили, мой первый редактор. Когда-то он был редактором «Молодого сталинца». Сейчас стал корреспондентом «Комсомолки» по Грузии.
Мой очерк раз в десять крупней заметки Ираклия. Ученик шагнул дальше учителя.
Как-то нескромно-с…
Итак, что плохо для Рязани, то превосходно для Москвы!
Говорят, когда рябой сычун увидел этот мой разогромный очерк в «Комсомолке», он позеленел и стал ещё рябее и просипел:
– Мда-а… Прижал-таки мне чуприк яйца дверью…
Но мне он сквозь кривые ржавые бивни процедил:
– Ты-то особо не фуфырься. Кто дал? Мальчишки! Что они там, в Москве, понимают в селе?