Из ящичка в столе она достала измятый листок и подала мне:
– Сама писала. Безо всякой чужой всепомощи. Особо я люблю писать слово часнок…
Чеснок – шесть ног…
25 марта 1966.
Поход в гусёвку
В шесть утра пошли мы с мамой за картошкой в Гусёвку к одной тётушке.
У её погреба валялась ржавая, с дырками, немецкая каска.
– А из другой, нехудой, я кур пою, – сказала тётушка. – Врыла в землю, налью воды, и курочки попивают, важно задирая клювы. У-у, эти гады фашистские густо разбрасывались своими головами, – глухо проговорила тётушка, глядя на прогнившую каску.
Тётушка одна за три дня убрала двести пудов картошки. Заболела. Операция. Не может теперь поднять пустого ведра.
Себе в мешок мама всыпала два ведра картошки.
Я хотел нести три ведра.
– Мужику надо вдвое больше таскать, – сказала тётушка. – Он свой вес унесёт.
Я взял четыре ведра. И легко нёс. Уверил себя, что хватит сил.
Наша сила зависит не от наших мускул, а от веры в свою силу. Чем больше веры, тем больше силы.
30 апреля. Гуляки
Митя получил сто рублей премии и бежит с нею домой. Навстречу мама.
Митя рванул в кусты. Испугался, что премию отнимут?
Но уже через час, обнявшись со Степаном, гудели дуэтом у винного магазина:
Бросили это, затянули другое:
Митя бросил петь и вздохнул:
– Что деется! Весна! Копать огороды! Сажать! За этой работой и голливуд[58] запустишь! Эха-а горе-е…
18 мая
Вернулся из Ростова. Защитил дипломную на четыре.
Защиту я запомню. Написал о ней целый фельетон.
«Мой фельетон»
Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?
Завтра – защита!
В панике я прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить?[59]
У-у, как я был зол!
Я был на грани съезда крыши.
Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели.
Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно):
– Не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к…
– Я от него…
– Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт!
Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след. Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио.[60]
Я провёл рукой, как велели и где велели. Молча отдал работу и сел на ступеньки.
Он расстроился:
– Ничего. Всё обойдётся. Сходите в кино. А завтра – защищаться.
Я выполнил наказ молодого кандидата наук.
Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное.
– Молодца! Я вам отлично поставил!
– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста Распутько.
– Сегодня.
– Кидай на бочку двадцать коп за цветы! Во-он у комиссии на столе они.
Я расчехлился на двадцать копеек и гордо сел в первом ряду.
Звонок.
Гора дипломных на красном столе.
Голос из-за спины:
– Начните с меня. Я тороплюсь.
Подбежала моя очередь.
Председатель комиссии Безбабнов безо всякого почтения взял моё сокровище. Брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул.
Пошла, сермяжная, по рукам.
– Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно.
Я гну непонятки. Делаю большие глаза:
– Не может быть. Я сам её печатал.
– Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась!
– Потёрлась, пока бегал искал рецензента.
– А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой.
– Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл.
– Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б!