— Да какой срок годности, — Юляшу опять одолели слезы. — Мне эта дура, которая выдает, заявила, мол, медведь теперь вражеский символ. И что она всегда это знала. «Это гадко — пичкать героев такими поделками, — передразнила Юляша, — хорошо, что в Старостате это вовремя поняли».
— И что, ты их всех стащила?
— Они их скидали в коробку на выброс. Я и забрала.
Вот ведь дурочка, подумала Аля, обняв сестру и положив голову ей на плечо. Кому еще придет в голову тащить черт знает откуда три сумки песочных медведей? Только этой идиоточке, только ей.
— Алечка! — причитала Юляша, — но мы же их все равно отсюда не унесем. Нас же не выпустя-а-ат.
Аля закрыла глаза.
— Не реви, Юляшечка, — приговаривала она, — спасем мы твоих медведей. Правда-правда. Разложим по подаркам… по вот этим, которые я несу, по другим — завтра и послезавтра. Не реви, кому говорю.
Открыв глаза, взглянула на свои наручные часики.
— Юляша! — почти взвизгнула она. — Уже десять минут обед! Быстро давай упаковывать! Бегом!
Герман
На самом деле один раз он уже пробовал уходить — в четырнадцать лет. Конечно, это была, скорее, детсадовская вылазка, чем что-то осмысленное. И тем не менее.
Тогда они вместе с Левкой Шурвиным пытались угнать катер береговой охраны. Долго ползли по горячему асфальту порта, прятались за грудами гнутой арматуры, с полчаса возились с замочным тросом, который до этого намеревались перекусить за минуту. Левка порвал куртку и протер штаны на коленях. Герман разодрал локоть и влез кроссовкой в гудрон. Страшно напекло затылок и шею, хотелось есть, но еда была только для второго дня плавания. Они рассчитывали на два дня.
Катер взяли, когда Левка с Германом все же завели двигатель. Даже по прошествии восемнадцати лет Герман отчетливо помнил смешанный запах бензина, моря и какой-то сгнившей в лодке дряни. Помнил дикие Левкины глаза и крик: «Давай! Сильнее рви!» Помнил, как пограничник без фуражки пальнул в воздух и стал неспешно спускаться с пригорка, держа короткоствольный автомат наперевес. Помнил тряску в милицейском «бобике» и гнусавый голос сержанта, заполнявшего протокол. И сырой воздух камеры, и растрепанную мать, и разбор на школьном совете.
Это было глупо, но интересно. Никуда в то время уплыть на самом деле не получилось бы — они даже не представляли, что находится в ста метрах от охраняемого периметра.
Впрочем, сейчас тоже непонятно, что может быть через пять километров в сторону Трансформаторных полей. Наверное, Китай. Не могло его совсем размазать, вранье это. И то, что из порта идет, — явно китайская кустарщина. В любом случае Вагель должен такие вещи знать.
Герман названивал Шурику Вагелю до самого вечера. Это был его детский еще приятель, неожиданно для всех ушедший из института в армию и дослужившийся до полковника Восточной бригады войск. Два месяца назад стал начальником погранзаставы в районе вахтенного поселка Фрунзенский. Герман еще тогда отметил, что вот он — вполне реальный коридор.
Вагель взял трубку, когда на часах был уже одиннадцатый час.
— Привет, — сказал Герман, — это Герман Еканов. Надеюсь, помнишь еще?
Говорить по телефону подробно не стали, сразу решили встретиться.
— У меня нельзя, — предупредил Вагель, — слишком все прозрачно. Ты где работаешь?
— На ЦРУ.
— Где-е?
— На Центральном радиоузле.
— А-а, это еще хуже. Давай что ли, в спортзале. Ты на Мусоргского знаешь зал. В бывшей школе?
— Найду.
— Тогда завтра часиков в семь. Сможешь?
— У меня завтра выходной. Но лучше в два.
— Ну ладно, в два.
Зал был маленький и вонючий, да и вся школа имела не лучший вид. На входе вахтерша с торчащими из носа длинными черными волосами долго допытывалась у Германа, куда тот идет да кто разрешил. Потом он не смог открыть в раздевалке ни один ящичек. Плюнул и прошел в зал прямо в одежде, только ботинки снял.
Вагель сидел на груде грязных матов, каждый из которых был усыпан омерзительными пятнами. На Шурике был синий спортивный костюм с белой полосой. Вагель пил минеральную воду «Надежда» из пластиковой бутылки и ехидно поглядывал на приятеля детства.
Герман пожал Шурику руку и без слов присел рядом. Сначала сидели молча, потом прошли обязательную процедуру: родители, братья-сестры, кто женился, у кого сколько детей.
— У тебя-то с Викой как? — спросил Вагель.
— Не знаю. Я ее уже полгода не видел.
— Срань господня! — поразился тот. — Вы все офонарели, что ли? Вы же лет шесть…
— Семь.
— Да-а-а, — вздохнул Вагель, — ублюдство какое-то сплошное.