Теперь нам предстоит оснастка, и притом — самая тщательная, нам предстоит вооружение. Чтобы всякий, желающий узнать нас, нашел бы нас, хотя до некоторой степени, уже вооруженными, чтобы шторм не разбил бортов. А то результаты бывают плачевные — например, хотя бы последнее крушение на Финском заливе, где, как говорят, во время шторма, должно быть, пострадали заплаты пластыря. Так что нельзя целого дерева заменить заплатами. Заплаты выдают — изменяют.
Всякий специалист может сказать на специальность другую — какое мне дело до нее, но для художника нет этой отговорки, ему до всего должно быть дело — все должно найти в нем хоть маленькое местечко. И музыкант, и поэт, и архитектор, и скульптор, и медик, и инженер, и защитник родины был, например, Леонардо да Винчи. Он своею музыкой и стихами очаровывал родной город. Он оказывался чудным моряком… Проводит в Милан канал… Наконец, перед стенами Милана появляются полки Людовика XII, кто иной, как не Леонардо, первый встречает их с оружием на стенах городских. Кто, как не он, возводит новые укрепления, ставит мощные снаряды, воодушевляет сограждан, жертвует всем для Милана.
Но горсть защитников гибнет — в город проникает измена, стены падают под ударами неприятелей. Город пал. Людовик разгневан долгим сопротивлением — горожан ожидает страшное наказание. Король вступает в Миланский дворец и вдруг навстречу ему выступает лев; пройдя несколько шагов, как бы приветствуя победителя, останавливается, грудь его раскрывается и оттуда сыпятся розы и фиалки, цветы с герба Франции. Король восхищен талантом великого механика, гроза прошла для Милана стороной. Кто же этим гениальным изобретением отвратил гнев короля от сограждан? Леонардо да Винчи. Он был таким великолепным строителем морских и крепостных сооружений, что различные князья Италии обращались к нему с просьбами… Он изобрел весьма сложные машины и художественные автоматы.
Таким образом, Леонардо да Винчи настолько был сведущ в этих разъединенных областях, что даже не затруднялся с таким блестящим успехом применять свои познания на практике. То же и Микель Анджело… Но мне могут возразить, что возможное в то время невозможно теперь. Тогда для права называться ученым стоило усвоить каких-нибудь 15 000—20 000 страниц, а теперь этого количества едва ли достаточно, чтобы назваться среднеобразованным человеком. Совершенно верно, но все же, чем шире будем расширять наш кругозор, тем до некоторой степени все будем ближе достигать нашу цель»[36].
Конечно, Николай не забыл поблагодарить и вице-президента Академии художеств графа Ивана Ивановича Толстого и ректора Сиверия Антоновича Сакетти.
10 октября 1895 года Николай, радуясь победе, в своем дневнике писал: «Вчера Бруни сказал Антокольскому, что граф [И. И. Толстой] разрешил наш кружок. Потом я его видел, со мной он по-прежнему ласково говорил, что ему Алексей Иванович передавал о моем первом успехе в красках. Словом, все благополучно по-прежнему, т. е. вернее сказать, все неблагополучие создало не более как мое воображение, должно быть»[37].
Но уже через 8 дней в дневнике Рериха появилась другая запись:
«Капут. Начало занятий в академии. Кружок к черту! Все пропало — разбилось. Меня и моих соинициаторов эти свиньи обозвали аристократами (что, де, тут аристократы затевают, мы — не им чета, мы — демократы). Устав им показался (их разуму) непонятен и страшен. Например, просто боятся слова баллотировка. Сегодня никто со мной к графу не пошел — испугались. Вчера, оказывается, Леон говорил Скалону, что мне с ними (т. е. со мной) делать, как его удержать. Отчего, спрашивается, удерживать — от доброго начинания с целью научного образования? Сакетти [Сиверий Антонович] в наше посещение его сказал: „Хотя я и профессор-консерватор, но должен признаться, что уровень развития консерваторов стоит так низко, что ничего подобного там немыслимо! А вот весьма приятно слышать, что в среде академистов явилась подобная инициатива“. Не радуйтесь, почтенный Сиверий Антонович, и в академии ничего подобного немыслимо. Не народы тут, а грубыя свиньи и больше ничего. Видите, демократы! Нас заподозрили в каком-то триумвиратстве. Теперь остались я, Леон, Скалон, Рейнеке, Фролов, Федорович и Доничиевский…»[38]