«Прошло всего несколько недель с тех пор, как мне исполнилось 18 лет, и я встретила человека, которого буду называть Рокингем. Однажды днем он вошел в книжную лавку, и у нас завязался разговор о новых поступлениях. Когда мы заговорили о недавно полученных романах, нетронутых и загадочных в своих изящных обложках, я и не подозревала, что этот застенчивый нескладный юноша со временем станет одним из властителей дум в литературном мире. Мне было достаточно того, что я в нем нашла, ибо между нами сразу возникло духовное сродство, которое помогло нам обоим преодолеть застенчивость, а ему открыться. Рокингем был моим товарищем по перу — он уже успел кое–что напечатать в журналах. О, магия типографской страницы для начинающего художника! Я часто спрашиваю себя, понимает ли нынешнее поколение, бесстрашно отринувшее обветшалые предрассудки, что оно потеряло, отбросив также и благородный дар поклонения героям? Для меня тогда писатель был богом. И хотя у этого божества потом оказались глиняные ноги, мое блаженство не омрачали дурные предчувствия.
Я послала ему свой рассказ, и он вернул его, одобрив, со своими замечаниями, которые были мне, робкой девочке, дороже всех сокровищ. Когда я сама стала «знаменитой“ и начинающие писатели завалили меня своими пробами пера, я вспомнила о том, что когда–то для меня сделал Рокингем. Я решила посвящать хотя бы час в день помощи этим неофитам. И как бы я ни была занята, какие бы тяжкие переживания ни выпадали на мою долю (а сколько их у каждой женщины!), я не нарушала данного слова. Наградой мне была благодарность сотен литераторов, жаждущих славы. Эта благодарность не меньше, чем преданность моих постоянных читателей, помогала мне переносить издевки так называемых «высоколобых“. Она дает мне ощущение, что меня любят (а какая женщина не хочет чувствовать себя любимой?). Но и внушает мне смирение».
«Пока что толку мало», — подумал Найджел. Он смог извлечь из этого куска, полного приторных банальностей и самолюбования, только то, что у Рокингема были глиняные ноги, что его настоящее имя начиналось на «Л» и что он стал большим человеком в литературном мире.
«Л», вероятно, означало «Лупоглазый», а это мог быть, но мог и не быть Стивен Протеру, вряд ли тут подразумевался автогонщик — второй муж мисс Майлз. Но, с другой стороны, за инициалом мог в виде исключения скрываться и Артур Джералдайн.
Найджел стал читать дальше, рассчитывая найти какое–нибудь объяснение «глиняным ногам» Рокингема. Но это имя в главе больше не фигурировало. Однако в середине предпоследней страницы имелся следующий абзац:
«Итак, я пробовала в литературе свои еще не оперившиеся крылышки. Но во мне созревало и готово было расцвести под первым же лучом солнца не только мое дарование. Мне было девятнадцать лет, я была пылкой, неопытной девушкой, и женщина во мне хотела высвободиться, как бабочка из куколки. Разве может мужчина, даже самый чуткий и порядочный (а таких еще, слава Богу, можно найти!), — разве может мужчина понять ту сладостную растерянность, тот блаженный, трепетный, кипящий в крови восторг, которые наполняют сердце девушки, когда оно впервые открывается для любви, как гелиотроп на солнце? О, волшебные дни, когда мы влюблены в любовь! Когда все сверкает тем светом, «которого не зрели ни море, ни земля“! Оглядываясь назад теперь, когда рана затянулась и обиды давно забыты, я могу повторить слова поэта: «Так печальны и странны дни, которых больше нет“.
Да, я полюбила. Я вложила в эту любовь весь накопившийся жар души и желание отдавать, отдавать, не думая об опасности, все, чему в моей прежней жизни, увы, не находилось применения. Мой избранник являлся…»
Найджел перевернул страницу. Ему не нужна была записка, пришпиленная инспектором Райтом, чтобы понять, что вот этот, следующий лист и вложил убийца. Бумага была чуть белее предыдущих и последующих страниц, которые месяцами пылились в издательстве «Уэнхем и Джералдайн». Если эту последнюю страницу главы не заменила и не перепечатала недавно сама мисс Майлз, никто, кроме убийцы, не мог этого сделать, а мисс Майлз была так небрежна и нетребовательна к себе, что переделка даже одной страницы казалась маловероятной. К тому же оставшийся в машинке лист, который был сперва вынут, а потом вставлен обратно, так что строчки пошли вкось, подтверждал догадку, что убийца печатал после того, как совершил преступление. Найджел прочел заключительную страницу четвертой главы:
«…мне часто во сне, с тех пор как судьба, которая нас свела, нас же и разлучила. Но я никогда больше не видела его наяву. Встретить его, даже через столько лет, было бы непереносимо. А ведь мы были когда–то родственными душами! Да, я любила его, признаюсь, как не любила с тех пор ни одного мужчину. Я отдала ему… все. Отдала щедро, гордо, со всей страстью изголодавшейся по любви женщины. Оба мы были бедны и боролись за существование. О браке не могло быть и речи. Кто знает? Если бы у меня был от него ребенок, мы могли бы перебороть нищету, пережить разочарования, которые приносит нам наша плоть, и пройти всю жизнь рука об руку. Но непостижимое Провидение решило иначе.