В конце года я тяжело заболела. Добрые друзья одолжили мне денег, чтобы я могла поехать за границу и провести несколько месяцев в санатории. Когда я вернулась, моего любимого уже не было. Я не буду описывать свои муки. Теперь я могу быть за них благодарна, потому что они внушили мне глубочайшее сострадание к людям, научили понимать чужую боль и чужое мужество, дали силы помогать другим моими книгами. Но в то время, не имея ничего в память о нем, я жила в беспредельной пустыне одиночества, в ледниковом безмолвии, в каменистом безлюдье. Даже сегодня перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания о былом:
Пронзительны, как первая любовь,
Те дни, которых больше нет,
Умерший, дни влачу в безумных сожаленьях.»
Найджел дочитал рукопись. Она охватывала жизнь мисс Майлз до третьего замужества. Но в ней не упоминалось ни о дружеском расположении последнего мужа к молодому Бэзилу Райлу, ни об эпизоде в офицерской столовой у генерала Торсби, где писательница получила взбучку. Рождение Киприана Глида было описано со всеми медицинскими и эмоциональными подробностями. В дальнейшем он служил только поводом для изложения воспитательных теорий и пылких излияний материнских чувств. Чтение автобиографии Миллисент Майлз вызвало у Найджела острую потребность побыть в обществе настоящей женщины. Он позвонил Клэр Массинджер и напросился к ней на обед.
Когда они поели, он дал ей прочесть две заключительные страницы четвертой главы. Клэр пробежала их с явным отвращением.
— Что это еще такое: «Перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания»? — спросила она с места в карьер. — Небось настукивала эту свою пачкотню сразу на машинке.
— Ну да. Это право автора. Не хотите же вы, чтобы она написала: «Моя машинка трепещет…» Но последнюю страницу писала не она.
Найджел объяснил ей, как было дело. Голос Клэр даже зазвенел от негодования:
— Какой ужас! Значит, по–вашему, он сел за машинку… когда она лежала в луже крови?..
— Похоже на то. А шва и не заметишь, верно?
— Какого шва?
— Страница, которую она написала, кончается: «Мой избранник являлся…» А следующая начинается: «мне часто во сне…» Зачем убийце надо было заменять страницу? Наверное, потому, что та, которую он заменил, давала возможность выяснить, кто он и даже мотив его поступка.
— Да, очевидно.
— Быть может, она там написала: «Мой избранник являлся уже на этих страницах». Это сильно сузило бы круг. Вернее, прямо бы указывало на Рокингема.
— Но кто он, этот Рокингем?
— Ах да, вам надо прочесть вот что. — Найджел передал ей страницу из середины главы и рассказал о стертом инициале «Л».
Клэр пробежала глазами листок, потом, брезгливо держа его двумя пальцами, положила рядом с собой на диван.
— Вот не знала, что люди так могут писать. Я хочу сказать — всерьез.
— Душенька моя, неужели вы никогда не читаете журналов с яркими обложками?
— Боже упаси! Ведь там пробивные девицы пишут на потребу ходким девицам.
— Взгляните–ка еще раз на последнюю страницу. Ну а если убийца написал это не просто для того, чтобы скрыть, кто он? Если это нужно, чтобы запутать какой–то определенный след? Какой же след ему хотелось запутать?
Клэр перечла страницу, насупившись, как колдунья, черные пряди упали ей на руки.
— Что же, — сказала она наконец. — Вот насчет того, что у них не было ребенка… Да, и ниже тут вроде повторяется: «Не имея ничего в память о нем»… Это, да?
— Умница! Бэзил Райл рассказывал, что, по словам Миллисент Майлз, ее соблазнили, когда ей было девятнадцать лет, а потом бросили, и у нее родился мертвый ребенок.
— Не понимаю, как мертвый ребенок, который родился почти тридцать лет назад, может стать причиной убийства.
— Ну а если она фантазировала? Если у нее был ребенок и он жив?
— Да, тогда… — медленно протянула Клэр. — Но в этом случае у нее была причина убить этого типа, а не наоборот.
— Не обязательно. Если этот тип недавно опять вошел в ее жизнь, если он человек, который боится попасть в скандальную историю, она могла его шантажировать этим ребенком. А шантажистов иногда убивают.