Я вынужден вновь и вновь обращаться к своим записям и хронологическим таблицам, чтобы с точностью воспроизвести порядок событий после 11 сентября. То были исполненные драматизма дни и недели, когда принимались решения огромной важности. Сегодня мы знаем, что террористы оставили достаточно широкий след, который привел в летные школы во Флориде, где странное поведение некоторых будущих пилотов бросалось в глаза: как минимум у одного из агентов ФБР это вызвало подозрение, и он сообщил своему начальству. Никаких мер не последовало, и нет смысла сейчас тратить время на споры о том, как можно было предотвратить удары, и возможно ли это было вообще. За прошедшее время мы больше узнали о разветвленной сети «Аль-Каиды», стоявшей за этими нападениями, и об Усаме Бен Ладене. Сегодня мы можем лучше оценивать жестокость и неразборчивость террористов, основанную на религиозном фундаментализме. Но тогда — кому бы хватило фантазии, чтобы представить себе такое? Кто был способен вообразить ужасающие сцены в Нью-Йорке, представленные всему миру со всех экранов и прокрученные вновь и вновь в замедленном темпе?..
Но, очевидно, именно в том и заключался замысел террористов. Лучшей маскировкой для них стала неспособность людей — включая тех, кто несет политическую ответственность, — вообразить себе все, что чуть позже произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне.
Итак, надо было действовать. Под впечатлением от событий подготовка к созданию всемирной антитеррористической коалиции продвигалась быстрыми темпами. Никогда — ни прежде ни впоследствии — за все время моей активной политической деятельности я не наблюдал в мировом сообществе такого единства в желании проявить солидарность с Соединенными Штатами. При этом для Фишера и для меня вопрос заключался не в том, должна ли Германия участвовать в военных действиях, но исключительно в том, каким образом мы можем оказать свое содействие. Я сознательно и недвусмысленно обозначил эту позицию в первой же беседе с министром иностранных дел и в своей речи на заседании германского бундестага 12 сентября 2001 года. Мы оба решительно придерживались этой линии при любых обстоятельствах. Поэтому все наши действия в последующие дни и недели прежде всего шли под знаком четко выраженного стремления зафиксировать нашу позицию в глазах общественности, то есть всего народа, и, конечно, закрепить и упрочить ее в наших партиях — в двух движущих силах правительственной коалиции.
В пятницу, 14 сентября 2001 года, в Берлине прошло замечательное массовое мероприятие. В присутствии американского посла, глав оппозиции и правительства у Бранденбургских ворот перед собравшимися 200 000 граждан выступил президент Германии Йоханнес Рау. Никогда прежде я не видел, чтобы огромная масса людей с такой готовностью выразила свою поддержку США. Безусловно, в этом сыграла большую роль благодарность американцам за помощь, оказанную при восстановлении нашей страны после Второй мировой войны, и за гарантии безопасности, которые были предоставлены Германии, и особенно Берлину, в прошлом. Но я уверен, что сильнее всего собравшиеся были взволнованы ужасными картинами нападения на Нью-Йорк и Вашингтон.
Не стану умалчивать о том, что в конце манифестации между Йоханнесом Рау и мной возник спор. Оставаясь верным своим убеждениям, о которых он всегда говорил в своих речах, президент, хотя и отметил нашу солидарность с Соединенными Штатами, тем не менее скептически высказался по поводу использования военной силы. В телевизионном интервью, которое я давал в воскресенье после манифестации, я хотел прояснить — и, возможно, слишком переусердствовал — очень важный момент: основные направления политики определяются федеральным канцлером, а не президентом, и это, подчеркивал я, относится также и к данному вопросу. В дальнейшем мы по-дружески устранили разногласия во мнениях. Но тогда мною двигал страх, что, внося ноту относительности в сплоченную общегерманскую решимость, мы можем лишиться дееспособности во внешней политике. И еще сильнее я был озабочен тем, что это затруднит нашу задачу: довести до сознания всего народа, так же как и коалиции, необходимость использования военной силы — как Ultima Ratio[17]. При любых обстоятельствах я хотел придерживаться выработанной нами с Фишером линии — я считал ее правильной с самого начала. И поэтому для меня было крайне важным не дать ни малейшего повода усомниться в нашей решимости.