В своей речи я подчеркнул, что воспоминания о пережитых страданиях должны объединить нас, а не разделить вновь. Поэтому ныне нет и не должно быть места для реституционных претензий из Германии. Я высказался и против планов создания в Берлине Центра против изгнаний, но поддержал предложение президентов Польши и Германии по созданию общей Европейской сети. Я сказал, что Польша и Германия сегодня призваны расширять партнерство, чтобы в будущем оно переросло в союз. Это лучшее, что мы могли бы сделать в память героев и жертв Варшавского восстания.
С заключительной речью на торжественном вечере памяти выступил бывший польский министр иностранных дел Владислав Бартошевский. когда-то он тоже был участником Варшавского восстания. В своей речи он меня поблагодарил. Поздно вечером, оставшись в одиночестве в своем гостиничном номере, я наконец смог расслабиться. Напряжение этого трудного дня, с его сгустком переживаний, ушло. Но я был доволен: по первому впечатлению, мне удалось — с учетом всей нашей общей истории — достойно представить свою страну.
Кан, Варшава, Москва — три события, еще раз наглядно продемонстрировавшие, сколь трудный и долгий путь предстоит нам пройти, прежде чем все руины будут расчищены и снесены, чтобы можно было возвести фундамент, достаточно прочный для интегрированной Европы. Без рецидивов и кризисов в таких делах не обойтись. Нельзя ожидать, что у разных народов осознание общей цели будет нарастать равномерно и плавно и двигатель европейской «машины» можно будет запускать слаженно. Наш мотор то натужно стучит, то дает перебои — он редко работает ровно.
Например, во Франции все еще сохранилась убежденность, что страна принадлежит к державам, чьими усилиями движется мир. Во Франции имеет приоритет все, что касается собственной нации. Великие французские европейцы питали надежду как минимум преодолеть эту привязанность к престижу нации и побудить французов хотя бы признать общеевропейские интересы. Пока это удалось лишь отчасти. Впрочем, французы, даже те, кто придерживается позиций франко-центризма, теперь понимают, что прежнюю великую Францию, одну из самых могущественных и влиятельных мировых держав, уже невозможно восстановить ни в культурном, ни в экономическом плане. Для поддержания национального величия Франции перед лицом США или бурно развивающихся Индии и Китая — о России я скажу позже — остается единственная перспектива: объединенная Европа. А здесь с неизбежностью надо иметь дело с Германией. Кто претендует на достижение и сохранение политического лидерства в Европе, не может пройти мимо Германии.
Германия развивалась совершенно иначе. После Второй мировой войны немцы распростились со всякого рода стремлением к господству. Сначала, по всей вероятности, это был процесс вынужденный, но со временем сформировалась и собственная осознанная решимость. Мы разобрались со своими внутренними установками и считаем себя как немцами, так и европейцами. Европа — составная часть нашей идентичности.
Меня всегда интересовало столь различное отношение народов к себе и к своей принадлежности. В этом смысле французская позиция не так уж статична — она меняется. И с особой отчетливостью это наблюдалось на саммите ЕС в Ницце в декабре 2000 года. Накануне расширения Евросоюза, в который предстояло принять страны Восточной Европы, необходимо было продумать, как нам сформировать будущие руководящие структуры. Увеличение до 25 числа государств — членов ЕС потребовало важных реформ, чтобы новая Европа осталась дееспособной.
Еще в преддверии саммита высказывалось мнение, что пора отказаться от прежнего принципа единогласного принятия решений. Надо было разработать новую процедуру, чтобы решения принимались большинством населения Европы, а для этого следовало определить, какое количество голосов должна иметь каждая страна — в зависимости от численности ее населения.
Вот на этом вопросе саммит забуксовал, так что дело едва не закончилось полной неудачей. Как выяснилось, Франция и другие участники саммита до сих пор еще не уяснили, что Германия после объединения стала самой большой по численности населения европейской страной: здесь живет на 15 миллионов человек больше, чем во Франции. В 2000 году люди еще не могли отнестись к этому факту адекватно — момент не назрел.
В ходе подготовки к саммиту на пресс-конференции в Мадриде Жак Ширак обозначил позицию Франции так: «Я не сторонник того, чтобы Германия получила преимущество по числу голосов. Мы вели с Германией много войн, и при этом погибло множество французов, пока два человека — де Голль и Аденауэр — не решили, что так больше продолжаться не может. И был заключен пакт — между двумя равноправными».