Желание быть женщиной меня
перемещает в сторону огня,
на кромку исполнительного неба.
Газообразна ангельская кровь,
не испаряя первую любовь,
она числом равна началу хлеба.
Когда я женщина, я помогаю быть
самой себе и начинаю плыть,
а маленький, загадочный мужчина
сидит в углу троянского коня,
изображая жестами меня,
и плавится в паху его причина.
В зеленом проектируя траву,
земля волнообразна наяву,
крестообразна ночью в черно-белом,
женоподобна в утренней заре,
она мужчину слышит, на траве
лежащего не мужеством, а телом.
Жестока женщина. Мужчина – идиот.
Природа, ими открывая рот,
впервые говорит, а не глотает
сама себя. Из бересты лица
я вырезаю для себя отца,
который возле матери растает.
Не ты идешь, по городу идет
твоя походка. Выпуклый живот
околоплодной соблазнен водою.
Не материнство женщине к лицу:
ведь тайный знак стремления к венцу –
венчанье девы с будущей вдовою.
Надев свою разглаженную грудь
и накопив в паху пустую ртуть,
мужчина отправляется на поиск,
но Анна, онанируя в ночи
на пламя угасающей свечи,
не под него ложится, а под поезд.
Когда я женщина, я трогаю детей
и узнаю, что женственность, скорей,
мужчины свойство, т.е. принадлежность,
покудова не ясная для всех…
кому мне объяснить, что страшный грех
ее транжирить на слепую нежность.
О женщина, кромешная руда
рождения (вначале в никуда,
потом в себя, потом в гнилую глину,
пока густая пена молока
изнанкой, пузырящейся слегка,
становится моим глотком недлинным).
Отравленный причиной красоты
и красотой, в потоках пустоты
я двигаюсь по граням истерии,
а женщина, волшебная, как смерть,
мужскую жидкость превращает в твердь,
включая целку римлянки Марии.
(Младенчества любвеобильный ад
стекает в старость. Двери в этот сад
прозрачны для прозрачных, для меня же:
из пластилина и замок, и ключ,
а тела нерасплавленный сургуч
расплавится и под дверями ляжет.)
Родившись мокрой женщиной, живу
сухим мужчиной – тайна наяву
всегда глумленью над собою кратна –
родившись женщиной, прожив мужчиной, я
исчезну ангелом за пленку бытия –
попробуй убедить меня в обратном.
«Бессмертье человека смертно», – здесь
какая-то подначка слева есть,
и я не знаю, чем она чревата.
Забыв про слюни павловских собак,
я на земле оставлю женский знак,
который не имеет адресата…
* * *
Смотри, дружок, скорей смотри сюда:
жизнь – это ласка, т.е. не борьба,
а прижимание детей, травы, и кошек,
и девушек то к шее, то к плечу…
Лечись, дружок, покуда я лечу,
как насекомый ангел летних мошек.
Приложение
Текст «Ода во славу российской поэзии» интонационно не принадлежит книге «Ресницы», и только поэтому он вынесен за ее скобки. Этот жест выглядит еще более маловразумительным, если учесть, что по крайней мере три стихотворения, из включенных в основной корпус книги, должны были бы соседствовать с ним в так называемом приложении, но, как видите, не соседствуют…
Ода во славу российской поэзии
(отрывок)
Вонми, о! небо, и реку,
Земля да слышит…
Василь Кириллович, влеку
себя через твои глаголы:
«Как дождь я словом потеку;
и снидут как роса к цветку,
мои вещания на долы».
На домы высевает снег
свое фигурное, незлое
зерно, а мягкий человек
твердеет, устремляя бег
туда, где тверже будет втрое.
Вокруг: огромная зима
лежит как рукопись, но читка
ей не грозит, т.к. она
задумана похожей на
изнанку собственного свитка;
воздуси надрывает крик,
где с вороненым горлом птицы
летят семеркой масти пик,
изображая черновик
развернутой внизу страницы;
и я, одушевленный ком
земли, гляжу, как неумело
по ней воркующим вилком
гуляют гули босиком,
подруг тираня то и дело.
«Густеет время по краям
процессуальности сусали
в лазури вывернутых ям,
изобразивших небо», – нам
недавно гегеля́ сказали.
Нас ослепило зренье, нас
слух оглушил, а голос речи
по сути – вольный пересказ
истошной немоты, запас
которой в небе бесконечен.
Как медленно живут кусты!
О, скоростной не интересен
им человек; плюсуй: пусты
для нас частоты чистоты
сверхзвуковых эльфийских песен.
Когда (и потому что) их
мы слышать не умеем, наше
кривое горло из простых
околоземных звуков стих
сплетает медленно и страшно.
Пуская в мир бумажный гром,
мы голосуем у обочин
звезде, летящей испокон
веков на человечий звон,
который сам себя короче…