Выбрать главу
Желание быть женщиной меня перемещает в сторону огня, на кромку исполнительного неба. Газообразна ангельская кровь, не испаряя первую любовь, она числом равна началу хлеба.
Когда я женщина, я помогаю быть самой себе и начинаю плыть, а маленький, загадочный мужчина сидит в углу троянского коня, изображая жестами меня, и плавится в паху его причина.
В зеленом проектируя траву, земля волнообразна наяву, крестообразна ночью в черно-белом, женоподобна в утренней заре, она мужчину слышит, на траве лежащего не мужеством, а телом.
Жестока женщина. Мужчина – идиот. Природа, ими открывая рот, впервые говорит, а не глотает сама себя. Из бересты лица я вырезаю для себя отца, который возле матери растает.
Не ты идешь, по городу идет твоя походка. Выпуклый живот околоплодной соблазнен водою. Не материнство женщине к лицу: ведь тайный знак стремления к венцу – венчанье девы с будущей вдовою.
Надев свою разглаженную грудь и накопив в паху пустую ртуть, мужчина отправляется на поиск, но Анна, онанируя в ночи на пламя угасающей свечи, не под него ложится, а под поезд.
Когда я женщина, я трогаю детей и узнаю, что женственность, скорей, мужчины свойство, т.е. принадлежность, покудова не ясная для всех… кому мне объяснить, что страшный грех ее транжирить на слепую нежность.
О женщина, кромешная руда рождения (вначале в никуда, потом в себя, потом в гнилую глину, пока густая пена молока изнанкой, пузырящейся слегка, становится моим глотком недлинным).
Отравленный причиной красоты и красотой, в потоках пустоты я двигаюсь по граням истерии, а женщина, волшебная, как смерть, мужскую жидкость превращает в твердь, включая целку римлянки Марии.
(Младенчества любвеобильный ад стекает в старость. Двери в этот сад прозрачны для прозрачных, для меня же: из пластилина и замок, и ключ, а тела нерасплавленный сургуч расплавится и под дверями ляжет.)
Родившись мокрой женщиной, живу сухим мужчиной – тайна наяву всегда глумленью над собою кратна родившись женщиной, прожив мужчиной, я исчезну ангелом за пленку бытия – попробуй убедить меня в обратном.
«Бессмертье человека смертно», – здесь какая-то подначка слева есть, и я не знаю, чем она чревата. Забыв про слюни павловских собак, я на земле оставлю женский знак, который не имеет адресата…

* * *

Смотри, дружок, скорей смотри сюда: жизнь – это ласка, т.е. не борьба, а прижимание детей, травы, и кошек, и девушек то к шее, то к плечу… Лечись, дружок, покуда я лечу, как насекомый ангел летних мошек.

Приложение

Текст «Ода во славу российской поэзии» интонационно не принадлежит книге «Ресницы», и только поэтому он вынесен за ее скобки. Этот жест выглядит еще более маловразумительным, если учесть, что по крайней мере три стихотворения, из включенных в основной корпус книги, должны были бы соседствовать с ним в так называемом приложении, но, как видите, не соседствуют…

Ода во славу российской поэзии

(отрывок)
Вонми, о! небо, и реку, Земля да слышит…
Тредьяковский
Василь Кириллович, влеку себя через твои глаголы: «Как дождь я словом потеку; и снидут как роса к цветку, мои вещания на долы». На домы высевает снег свое фигурное, незлое зерно, а мягкий человек твердеет, устремляя бег туда, где тверже будет втрое. Вокруг: огромная зима лежит как рукопись, но читка ей не грозит, т.к. она задумана похожей на изнанку собственного свитка; воздуси надрывает крик, где с вороненым горлом птицы летят семеркой масти пик, изображая черновик развернутой внизу страницы; и я, одушевленный ком земли, гляжу, как неумело по ней воркующим вилком гуляют гули босиком, подруг тираня то и дело. «Густеет время по краям процессуальности сусали в лазури вывернутых ям, изобразивших небо», – нам недавно гегеля́ сказали. Нас ослепило зренье, нас слух оглушил, а голос речи по сути – вольный пересказ истошной немоты, запас которой в небе бесконечен. Как медленно живут кусты! О, скоростной не интересен им человек; плюсуй: пусты для нас частоты чистоты сверхзвуковых эльфийских песен. Когда (и потому что) их мы слышать не умеем, наше кривое горло из простых околоземных звуков стих сплетает медленно и страшно. Пуская в мир бумажный гром, мы голосуем у обочин звезде, летящей испокон веков на человечий звон, который сам себя короче…