Сириуса под настроение веселила примитивность таких алгоритмов: вот, пожалуйста, раз тебе с ней хорошо, то и будь с ней всегда. А если ты с ней не навсегда, значит, тебе с ней плохо. А если плохо — почему ты всё равно с ней бываешь? Значит, и не надо.
На деле же такие категории вообще переставали иметь смысл: всё было неизмеримо сложнее и вместе с тем — проще простого.
Мэри легонько толкнула носком ботинка его кроссовок:
— Приём. Хватит меня игнорировать, я уже пять минут тебя зову.
Сириус поднял на неё глаза от остатков своей лапши и улыбнулся.
— Семь скоро, кто Гарри сегодня забирает из сада?
— Римус. Римус заберёт.
— Он об этом знает? — уточнила она с улыбкой на всякий случай, Сириус кивнул.
— Понимаю твои опасения, но пока мы ни разу не забывали Гарри в саду, — засмеялся он.
— «Пока»? — она тоже расхохоталась.
Они закончили есть, она сходила выкинуть ароматные коробки сразу в уличный контейнер, а потом забралась в кресло с книжкой. Сириус всё-таки занялся «Тюдором».
Домой он вернулся поздно, Гарри уже спал, Римус пил чай на ногах посреди гостиной. Сириус медленно, устало выбрался из куртки и подошёл к нему, захватив с собой пакет из магазина. Обниматься по приходу домой, к сожалению, не было чем-то обыденным, но сегодня очень хотелось.
Римус отставил горячую чашку на подоконник, чтобы поддержать его затылок, Сириус прижался расслабленными губами к его плечу и закрыл глаза, и это официально было лучшим моментом за день. Такие вещи Римус делал мимо сознания, (спроси его, он на голубом глазу сказал бы, что это всё по-дружески), но всё-таки делал.
Сириус на этом жил. Если бы не это, его давно бы расщепило, а так можно было представить, что Римуса просто надо расколдовать. Снять блокирующее заклятие, чтобы то, что из-под него сквозит, засияло в полную силу.
Сириус приподнял голову от его плеча. Под ворот мягкого коричневого свитера по его шее сбегали белые линии и веснушки. Сириус поцеловал бы каждую.
— Я там кашу твою принёс, — сообщил он веснушкам. — Разберёшь? Я в душ.
Римус ненавидел овсянку на завтрак, но мультизлаковую мог есть неделями подряд — Сириус не видел практически никакой разницы ни в консистенции, ни во вкусе, но раз ему нравилось…
— О, класс, спасибо, — Римус взял у него пакет, мимолётно дотронувшись до пальцев. Сириус, досадуя на свою гиперчувствительность от усталости, отправился смывать с себя запах масла и металла, по пути стаскивая футболку, прекрасно зная, что Римус смотрит, но ничего не сделает, пойдёт шуршать пакетом на кухню.
С Римусом ничего и никогда не было просто. Ничего и, мать твою, никогда.
Сириус не взялся бы назвать точную дату, когда он в Римуса влюбился.
Уже в первый день в гостиную Гриффиндора после распределения Сириус вёл их с Джеймсом, закинув руки им на плечи — Римус был зажатый от таких вольностей, но не возражал. И если Джеймса он обнимал тогда от полноты нахлынувшего расположения, то Римуса так, будто хотел ему что-то дать. Чувство защиты? Комфорт в новом месте? Что-то вроде: «Ты не один, и всё будет хорошо». Тогда, конечно, это был порыв новообретённого гриффиндорского братства, но желание о нём заботиться никуда не делось с годами.
Римус никогда не был жалким и не просил, чтобы с ним возились, он всегда оставался волчонком, который не умел ждать помощи. Даже если ему было очень плохо, вмешаться было трудно, он встречал поднятой на загривке шерстью и однозначным оскалом.
Но Сириус каким-то иррациональным чутьём безошибочно угадывал, когда подойти и что сделать: стащить с завтрака ещё одну булочку, уговорить погулять вдоль леса, размять мышцы — Римус под такое дело сползал на ковёр между его коленей и ронял лицо в ладони, подставляя ему обтянутые школьным свитером плечи и выгнутую шею, усыпанную веснушками и слегка прикрытую рыжеватыми крупными кудрями. Сириус всегда помнил, где у него на спине что появилось свеженького, чтобы не задевать то, что нельзя. Иногда после этого Римус откидывал голову ему на колено и сидел так немного с закрытыми глазами.
Сегодня Сириус бы сказал, что он был похож на отдыхающего после оргазма, но тогда такие вещи ему в голову не приходили. Ему просто ужасно нравилось видеть Римуса таким, расслабленным, укладывающим в себе полученное удовольствие, хотелось потрогать его ещё как-нибудь. Но стоило его погладить по волосам, он открывал глаза, благодарил и поднимался.
После того, как Сириус решил взять ответственность за свою жизнь на себя, прийти спать к Римусу оказалось отличной идеей. Римус обнимал его, Сириус дышал ему в ключицу и понимал, что бесконечная мыслемешалка в голове выключается, и начинается благословенная передышка. Момент полной тишины в голове, в который он просто наблюдал. Римусовы шрамы и веснушки, расслабленные брови и губы, свои собственные пальцы у него на груди, прямо на горячей истерзанной коже. Римус всегда спал в одном белье. Может, ему было жарко из-за волчьей крови — в любом случае, он не стал одеваться, когда Сириус к нему перебрался. Он от Сириуса не прятался, и это тоже было по-особенному важно и приятно.
Однажды ночью Сириус проснулся попить и понял, что лежит на спине, упираясь в Римуса согнутым коленом, и ощущает его руку у себя на бедре с внутренней стороны. Самые кончики его пальцев оказались в каком-то невозможно нежном месте, Сириус почувствовал, что совсем не против, и даже больше — он готов. Но Римус, конечно, спал как убитый, на боку, наклонившись вперёд, и, видимо, просто искал во сне опоры, а не имел в виду что-нибудь такое.
Сириус не помнил, чтобы он или Римус что-то из ряда вон говорили или делали, или смотрели друг на друга как-нибудь необычно в этот период, но через пару месяцев ночных обнимашек Джеймс задержал его в раздевалке после тренировки, дождался, пока все разойдутся достаточно далеко и сказал ему: «Не смей». По версии Сохатого, Сириус был человеком, неспособным выдержать с кем-то рядом дольше двух недель, и он не мог ему позволить обидеть Римуса. Джеймс даже пообещал перестать с ним разговаривать раз и навсегда, если он что-нибудь такое выкинет. Сириус так изумился, что даже разозлиться забыл. Хотя вообще-то — какого лешего, как говорит Римус.
Сириус гордился тем, что в своей жизни не разбил ни одного сердца, кроме материного. Да, он любил своё тело и с радостью пользовался всеми чувственными удовольствиями, которые оно могло дать — но он также умел выбирать для этого людей без ожиданий. Он патологически не выносил хныкающих девчонок, которые жаждали немедленно обручиться после первого же неосторожного взгляда; и сам принципиально не подменял понятий. Так что ни одну не оставил в слезах. К тому же у Джеймса были какие-то непропорционально преувеличенные представления о количестве его подружек — лестно, конечно, но в какой-то момент это уже ни в какие ворота не лезло, и разубеждать было бесполезно.
В общем — представить себе, что он может обидеть Римуса?!
Но тогда ему не пришло в голову воспылать праведным негодованием, и он уступил Джеймсу, забрал свою подушку и вернулся спать к себе.
В общем-то, ничего это не спасло.
Он принялся на Римуса залипать в любую свободную минуту. Он выучил, как Римус кусает в задумчивости большой палец; как блестят его ресницы, подсвеченные солнцем; как он отстукивает ритм по парте, читая скучилищный параграф — безымянный, средний, два раза указательный, и снова с начала. Он помнил, какие у него бывают глаза, когда ему очень больно; как он дышит, когда спит; как ощущается его кожа, если вести ладонью от лопатки к пояснице. Он одновременно знал его до клетки и видел впервые.