При этом то, что Джеймс называл «амурный кретинизм», у Римуса не лечилось вообще ничем, никакими видами терапии. Он не понимал намёков, не регистрировал повышенное внимание к себе, игнорировал всё, что Сириус мог сказать ему прямо, как будто он говорил не по-английски, и просто нельзя было что-нибудь разобрать.
Сириус год пытался выбросить это из головы, тем более что толком между ними не было ничего, выходящего за границы дружбы. Он думал, что дело в нём самом, в том, что он — это он или в том, что он тоже парень. Хотя, конечно, Римус динамил так не только его одного, а всех без разбору — парней и девчонок.
Но было кое-что, что не давало Сириусу отчаяться окончательно. Римус тоже на него смотрел. Сириус мог дать голову на отсечение — Римусу безумно нравились его предплечья. Иногда, выходя из душевой полуголым, Сириус нырял в короткий взгляд, как в кипяток, но когда улыбался в ответ, Римус уже опускал золотистые ресницы и почти сразу исчезал за своим пологом. Иногда, когда они все засиживались допоздна в гостиной, вяло перешучиваясь насчёт дневных происшествий, Римус останавливал на нём спокойный взгляд глаза в глаза, и Сириус переставал слышать Джеймса. Он видел только откинувшего голову на спинку кресла Римуса, и казалось, если он сейчас сосредоточится, скинет сонливость, то сможет его разглядеть до самого нутра, всего, какой он есть.
Сириусу хотелось его утащить в тёмный угол и не выпускать, пока они не разберутся со всем этим хоть как-нибудь.
Этим он и руководствовался на выпускном. Ясно было предельно, что шанса заниматься этим потом не будет, за дверью школы их ждала война, и если решать что-то — то надо было здесь. Конечно, теперь Сириус понимал, что настолько экстренно форсировать события было фатальным идиотизмом, но тогда он просто предельно устал от этих невнятных переглядок со смыслом, за который никто не отвечал. К тому же он довольно сильно набрался, у него было отличное настроение, и казалось, что если он Римуса поцелует, то, с одной стороны, сможет взять ответственность за свою часть смысла в этой истории, а с другой стороны, не оставит Римусу возможности увильнуть. Со всех сторон выглядело отлично.
Сказать, что Римус охренел — это вообще ничего не сказать, но, по крайней мере, они выяснили, что целовать Сириуса в ответ ему нравится до дрожащих пальцев и осоловелых глаз. Но почему-то потом он выглядел так, будто Сириус его ударил, и явно не потому, что ему было физически больно — хотя ему было. Сириус чуть не умер, когда увидел кровь на его губах. Грёбаное серебро, он так привык к кольцу, что даже не вспомнил, что надо вынуть…
Сириус прямо там понял, что наивно было думать, что поцелуй любви может снять проклятие с его тормозящего чудовища. Римус не отрываясь смотрел ему в губы и дышал так, что хотелось выдрать кольцо из лабрета и продолжить с того места, где закончили — но при этом говорить ни о чём не намеревался, а намеревался уйти по лестнице вниз, запнувшись дважды, вылить в себя всё, что попадётся под руку, и танцевать неутомимее, чем даже Мэри. К слову, под хорошим градусом в нём раскрывалась какая-то бесовская, раскованная пластика, на это просто нельзя было спокойно смотреть.
То, что Римус сказал, когда всё-таки осилил с ним поговорить, звучало просто отвратительно. «Понимаю, ты был бухой, и, в конце концов, ты со всеми так себя ведёшь, так что просто забудем». «Ты тупой? — хотел спросить его Сириус. — С кем «со всеми» я веду себя «так»?! Так, как с тобой, я не веду себя ни с кем!». Но почему-то рот не открывался, было оглушительно больно, он не ожидал, как если бы Римус укусил его в подставленное для ласки брюхо. Правда, прямо там, на солнечном перроне напротив него, хмурого и растрёпанного, Сириус понял, что всё это чушь, и то, чем ему действительно стоит заняться — это самим собой. Что он делал всё это время, что даже самые близкие люди видят его вот так? Какого хрена он с собой натворил?
С этими вопросами дорога была одна — к Мэри. Годрикова плешь, как же он рад, что она у него есть…
— Ты там не утоп? — спросил Римус из-за двери, и Сириус вернулся к полотенцу у себя на мокрой голове. — Ты полчаса уже там торчишь.
— Я выхожу.
В постели Сириус скользнул ему на голое плечо со своими холодными влажными волосами, которые лень было сушить. Римус обнял его, прижал щекой макушку и почти сразу уснул, а Сириус слушал, как у него бьётся сердце, как он ровно дышит. Он не ожидал, что они когда-нибудь снова окажутся под одним одеялом с неясными смыслами своих передружеских отношений, но это было, на самом деле, неплохим компромиссом.
Про компромиссы у него совсем скоро случился занятный разговор с Мэри, и после него Сириус не был больше так уж уверен насчёт того, что всё идёт неплохо.
Мэри и без того периодически многозначительно пинала его по толстой подошве берцев носком туфель: «Ты страдаешь хернёй». «Я выбираю страдать хернёй», — соглашался Сириус, жмурясь, как кот на солнце. А что он мог сказать? Так и было.
А тут она пришла к ним в гости в довольно хорошем настроении, заглянула в холодильник с внезапным настроением что-нибудь приготовить прямо руками, а не с помощью магии, и под это дело спросила напрямик:
— Что у тебя с Римусом?
— Ничего принципиально нового примерно с выпускного, — хмыкнул Сириус.
— Но вы живёте вместе?
— Мы даже вместе спим, — уточнил Сириус. — Ну, в одной постели. По крайней мере, я могу его обнять и представить, что всё нормально. Пока он не откроет глаза и не спросит: «Ты чего делаешь», как будто это не ясно даже мелкому!
Мэри фыркнула, стуча ножом, как шеф-повар.
— Он всегда был такой бестолковый, я не могу его винить, — улыбнулся Сириус и утащил с доски кусочек сладкого перца. Мэри шикнула на него в том духе, что рагу будет с пальцами, и продолжила допрос.
— А ты не бестолковый? — скептически наморщила она кофейный лоб. — Почему ты ничего не делаешь?
— Что, например? Мне кажется, даже если я набью его портрет во всю грудь, он скажет что-нибудь вроде: «Конечно, ты был бухой, и ты ведь со всеми так себя ведёшь, так что просто забудем».
Мэри, конечно, фразу узнала и закатила глаза.
— Так что это… такой компромисс, — вздохнул Сириус. — Я не лезу под рёбра, он позволяет мне быть ближе, чем кому-либо.
— Ерунда это, а не компромисс, Сириус, — нахмурилась Мэри, очищая луковицу. — Трахаться на стороне и смотреть щенячьими глазами на того, кто годами беспросветно тормозит — это ты называешь компромиссом?
— Тебе обязательно быть такой прямолинейной? — улыбнулся Сириус с лёгким укором, хотя она ни в одном слове не ошиблась. — У него — как ты это говоришь? — непробиваемый файерволл на отношения. Причем я в толк не возьму, откуда он взялся. Смотрю на Хоуп — она, вроде, нормальная женщина. Непохоже, чтобы она внушала ему что-то такое.
Мэри задумчиво на него посмотрела.
— Не думаю, что тут нужно какое-то внушение извне. Когда каждый месяц остаешься лицом к лицу со зверем и на своей шкуре знаешь, что он может, убеждения складываются сами. Они у него на коже написаны. Собственноручно… Но я не о нём, — погрозила она широким ножом. — С ним-то всё понятно. А вот почему ты согласен играть в эти полумеры?
— Я знаю про себя: я хочу с ним и больше ни с кем, — серьёзно ответил Сириус. — Если он по-другому не может, значит, будем жить так, как он может. Вот и все.
— Будешь всю жизнь довольствоваться идиллическими обнимашками и носить ему тапочки? Такой хороший мальчик, — издевательски выгнула бровь Мэри и занялась баклажаном.
Сириус подачу принял. Он знал, что она за него беспокоится, и знал, что она специально говорит вслух то, о чём ему страшно думать даже самому с собой.
— Я, Мэри, боюсь, — признался он. — Я не хочу опять сделать что-нибудь не то. Он бывает несдержан в обороне, и я… Боюсь. Услышать что-нибудь такое, что потом будет трудно простить. Именно поэтому это компромисс. Живем так, чтобы не делать друг другу больно, — Мэри смотрела с сомнением, но и с сочувствием. — Я не знаю, что можно сделать, правда. Чтобы он стал доверять мне как другу, мне пришлось научиться превращаться в собаку. Понятия не имею, что нужно выкинуть, чтобы он увидел во мне партнера.