— Ну, одно ясно точно: портрет во всю грудь не вариант, у тебя там и так живого места не осталось, — Мэри улыбнулась мягче.
— Кстати, я тебе ещё не показывал кое-что новенькое…
В коридоре раздались шаги — это Римус вернулся с работы — Мэри обернулась к Сириусу с круглыми глазами, и вовсе не потому, что впечатлилась его новой татуировкой или голым торсом (чего она там не видала), и дёрнула его руку вниз. Римус с порога проводил взглядом его опадающую на живот футболку, хмуро встретил улыбку Мэри, пробурчал «Всем привет» и наглухо закрылся в спальне.
— Ты придурок, — сообщила Мэри для проформы, очень стараясь не смеяться.
— Я придурок, но мне не за что оправдываться, — вздохнул Сириус, доставая из заднего кармана сигареты.
Ко дню рождения Римуса Сириус готовился сильно заранее, думать и планировать он начал ещё в январе. Он точно знал, что в этот раз ничего не будет, как прежде. Как минимум потому, что они остались только вдвоём, и любая попытка поддержать традиции обречена сопровождаться скорбью по друзьям, которые никогда уже не присоединятся к поздравлениям. С другой стороны, с приближением марта Сириус чувствовал, что всё свободнее и свободнее способен радоваться тому, что в этот день может не делить ни с кем своего социофоба. «Никаких подарков» и «никаких вечеринок» — стандартный виш-лист Римуса ко дню рождения, и в этом году впервые Сириусу не было скучно попробовать исполнить эти желания.
Забраться подальше от людей, поближе к деревьям нравилось Римусу всегда, сколько Сириус помнил. Дом он нашёл почти сразу, аренда стоила смешных денег, дом вместе с участком леса можно было даже купить, не слишком потратившись (и огрести потом истерику «Я не твоя содержанка» — нет уж, спасибо).
Он выбирал вино и нормальные пледы вместо тех, что были на месте, планировал обед и ужин, собирался даже готовить сам — и признавал, что едва ли удастся удержаться на грани дружеских посиделок у озера и не превратить всё в свидание. Впрочем, можно не сомневаться: если что, Римус тут же превратится в тыкву и тем самым убережёт их от чего-нибудь кардинального.
Это было по-дурацки и не по-хорошему смешно, Мэри во многом была абсолютно права — торчать между ничем и ничем вечно они не могли, но Сириусу не казалось, что они совсем не двигаются. По чуть-чуть, по капельке, по скромному утреннему поцелую, аккуратно и не спеша он расколдует Римуса, обязательно. Он готов потерпеть.
Он угадал с лесом и озером. У Римуса сияли глаза, он почти сразу распластался на молодой траве, исключительно довольный, и Сириус даже не мог гордиться своей проницательностью, мог только на него смотреть, понимая, что готов делать приблизительно что угодно, чтобы он выглядел так почаще. Даже переехать ко всем лукотрусам в этот лес.
Когда Римус пришёл его благодарить и прижался к нему так естественно и доверчиво, Сириус обмер. Казалось, он благодарит не за то, что они выбрались на свежий воздух, а за что-то неизмеримо большее, и Сириус даже сам с собой боялся сформулировать, за что. Этот страх раздражал — чего проще, взять и поговорить. «Я люблю тебя, Римус, пожалуйста, перестань себя вести как дебил и скажи мне ртом, что ты об этом думаешь, в конце концов, ты оборотень, а не слепоглухонемой». Но момент был ощутимо хрупкий, как полупрозрачный китайский фарфор, и Сириус так и не открыл рта, только медленно погладил выгнутую шею, чувствуя под пальцами выступающие позвонки, и не глядя зная, в каком месте кожу пересекают белые шрамы.
Потом Римус затащил его обниматься на шезлонг — ради бога, совсем не по-дружески, мог бы он представить на месте любого из них Джеймса?! — усадил его себе между ног и позволил опираться спиной себе на грудь. Сириус напрягся: сидеть у него в руках, как будто ничего необычного не происходит, не прислушиваться к его близости, не возбуждаться неизбежно, не хотеть повернуться и его поцеловать?.. При этом что можно, чего нельзя было по-прежнему непонятно, и со своей истерической деликатностью он бесил даже сам себя.
Но Римус был рядом, и он хотел этого сам. Это и так было роскошным подарком, будто день рождения был у Сириуса, а не у него. Он даже позволил взять себя за обе руки. В последний раз Сириус радовался таким достижениям лет в четырнадцать… Но самое главное — он говорил с ним. Не о природе и погоде, не о Гарри, не о планах на день — о нём самом и даже о них вместе. Кое-что из того, что прозвучало, по цвету напоминало то, что Сириус никогда в жизни не хотел бы от него услышать, но было и другое. Почти признание в любви, если Сириус правильно перевёл с ломаного Римусового на человеческий.
Он даже повернулся, чтобы разобрать по выражению лица, правильно ли всё понял. У Римуса был мягкий, ласковый взгляд, и ничего не противоречило тому, что он вписывал свою жизнь, мечты и стремления в окружность, очерченную желаниями Сириуса и потребностями ребёнка. Сириусу хотелось его встряхнуть: какого тогда чёрта мы тут толкуем друг друга по озёрным гребешкам и переводим с английского на руны и назад?! Но Римус вдруг посмотрел ему в губы, точно туда, где почти зарос лабрет, и Сириус вспышками вспомнил, как Римуса таращило целых полгода после их предыдущего поцелуя, и снова ничего не сделал, позволяя ему самому доходить до всего, своей дорогой, в своём темпе.
И вечером Римус сам себе, в своём уму непостижимом темпе «шаг вперёд и сто назад», организовал туше.
Он и так весь день был расслабленный, в истоме от воздуха и солнца, а после вина его самоконтроль совсем размяк. Обниматься перед сном не было чем-то из ряда вон, но Сириус никак не ожидал ощутить горячую требовательную руку у себя на пояснице так низко, а потом конкретно задохнулся, когда Римус притиснул его к себе всего целиком.
Это было невозможно откровенно, словно он приглашал его в свой зазеркальный странно искажённый мир и готов был показать его весь. Сириус чувствовал его сразу везде, пальцами ног — прохладную кожу ступней, грудью — горячую грудь (жаль, не догадался снять футболку, как Римус, но кто ж знал), пальцы у себя на пояснице, замершие на месте в неконтролируемой дрожи. Он чувствовал его, стремительно твердеющего и так же лихо загоняющего себя в привычные рамки, и понимал, что всё. Двенадцать пробило, всё вернулось на круги своя, все принцы — лягушки, принцессы — лебеди, Римус — тыква, парад идиотизма шагает через их постель, и он в нём генерал.
И всё-таки у него не хватало сил на Римуса разозлиться или обидеться. Хотя, может быть, стоило.
Наутро Римус был немного более хмурый, чем обычно; конечно, ни о чём не заговорил, но, по крайней мере, не собирался немедленно паковать чемоданы и сваливать в Сингапур.
Сириус решил дать ему передышку, и, несмотря на выходные, занялся работой — нужно было заказать кое-что из расходников, и Мэри ему все уши прожужжала про какую-то подружку-журналистку, которая хотела от него экспертное интервью. Мэри убеждала, что это имидж, и, может, стоило хотя бы глянуть, что за издание публиковало эту подружку.
Журнал оказался толстым ежемесячником, полным рекламы (из плюсов — широкая аудитория, из минусов она же). Подружка же оказалась Эммелиной Вэнс, и Сириус всю субботу морщил нос на уговоры — Эммелин строила ему глазки в школе, но была из тех, с кем он предпочитал не связываться ни под какими лекарствами. В конце концов, Мэри его уболтала, пообещав присутствовать и при необходимости Эммелину урезонить, и Сириус позвал их домой в воскресенье.
Давать интервью Сириусу неожиданно понравилось: Эммелина ни разу не вышла из рабочей колеи, была внимательна и явно почитала заранее о том, что собиралась спрашивать. Так что он даже не выгнал её сразу после, и они вполне приятно поболтали втроём насчёт того, кого куда забросила судьба, осторожно обходя стороной потери. Эммелина с интересом спрашивала про Гарри, и они с Мэри в два голоса убеждали его, что надо брать Римуса и ребёнка в охапку и везти за город, на свежий воздух, и чтобы на заднем дворе обязательно были кольца для квиддича — Гарри ещё за сборную Гриффиндора играть, пора начинать тренироваться.