Лучше не знать. Римус предпочёл бы и сам не встречаться с этой частью себя. Но она вылезала из него наружу с каждым обжигающим поцелуем — отравленный, яростный зверь, от которого Сириус мог бы не ждать снисхождения к своим границам. Наивно было надеяться, что этот зверь, терзавший Римуса мучительные полгода, был начисто раздавлен доводами разума. Он ожил, он почуял кровь.
Когда Римус говорил «Я не понимаю, что происходит», дело было, конечно, не в том, что он не осознавал свою ревность или влечение к Сириусу. Он говорил о том, что не хочет быть зверем, но не уверен, что не станет им, если так пойдёт. Разумеется, Сириус ему не принадлежит и никогда не принадлежал, и никогда не будет; он сам решает, с кем ему жить, с кем спать; выбирает, мать его, каждый день заново. Только, пожалуйста, пусть он всё это делает подальше, потому что Римус не уверен, что сможет за себя отвечать. Вот из-за чего было тошно, вот что было отвратительно, и это было неизмеримо далеко за границами адекватности, которые Римус считал приемлемыми, которым хотел бы соответствовать.
Пунцовый цвет раненого в голову эгоизма, с которым невозможно совладать.
— Я жду, — напомнил Сириус и ласково прикусил кожу на ключице, Римуса прошило по позвоночнику, и он сам не понял, как они оказались у стены, притиснутые друг к другу ближе некуда. Причём это он прижимал Сириуса всем телом, жёстко удерживая руки, не позволяя к себе прикоснуться. Несколько бесконечных мгновений он мягко смотрел Сириусу в затуманенные глаза, наслаждаясь тем, как он хочет, чтобы его поцеловали, а потом наклонился и чувствительно прихватил зубами проколотое ухо. Сириус охнул от боли и удовольствия, руки его дёрнулись, чтобы обнять, прикоснуться, гладить, но Римус держал крепко.
— Никакой Мэри, Блэк, — предупредил он и ласково обвёл языком пылающее ухо. — И никого больше — если ты хочешь меня себе.
В глазах у Сириуса был абсолютный восторг, как будто больше всего в жизни он хотел не своей с боем добытой свободы, а принадлежать, быть присвоенным, своим.
— Да. Римус, да, — пробормотал он глаза в глаза, и у Римуса просто крыша ехала от понимания, что можно так смотреть — на него. — Пожалуйста.
Про что именно было «пожалуйста», Римус не понял, но, вполне возможно, про всё сразу. Он отпустил его запястья, и Сириус тут же вцепился в его ремень, а губами — в губы, неистово и жадно.
…Вот как-то так они за ребёнком и опоздали.
В половине шестого Сириус мужественно собрался и отчалил, а Римус так и валялся на кровати, и бессмысленная улыбка в потолок периодически сменялась тревожным напряжением. Во что он ввязывается? С одной стороны, всё чувствовалось абсолютно правильно — это Сириус, никого ближе и важнее у него в жизни не было и нет, и он, наверное, сегодня готов был поверить всему, что Сириус бормотал ему в шею полчаса назад. А с другой стороны, Римус понятия не имел, как ему не провалиться в воздушную яму снова, как оставаться адекватным, как не хотеть Сириусом обладать — сила этого желания явно была далека от здравости, и долго ли он вытерпит это, такой яркий, такой свободный? Меньше всего на свете Римусу хотелось бы навязываться и довлеть.
Кое-как он отлепился от простыни, привёл себя в порядок и складывал Гарри одежду на завтра, прикидывая попутно, что бы купить на ужин, чтобы ребёнку тоже было можно. Двери открылись, впуская детский надрывный рёв, Римус бросил футболки и вылетел навстречу. Упал? Ударился? Испугался? Что?
Сириус явно был не в состоянии что-нибудь объяснить, он и сам выглядел так, будто едва мог совладать со своим лицом. А потом среди рыданий Римус разобрал «мама», и всё стало ясно. Он забрал ребёнка у Сириуса и ушёл на диван, совершенно не понимая, что тут можно сделать, что можно ему объяснить, такому маленькому. Сириус ушёл в ванную, даже не сняв куртки, а Римус просто позволил Гарри плакать, пока у него не кончились слёзы. Это было чудовищно громко и почти невыносимо, но Римусу казалось кощунством отвлечь его или запретить рыдать. Он обнимал его и гладил по спине, целовал вихрастую макушку и баюкал, и, в конце концов, малыш наплакался и уснул у него на груди, сжимая в кулаке футболку и всхлипывая.
Сириус умылся, разделся и приготовил бутерброды, принёс Римусу на диван.
— Хрен знает… Может, фотки повесим? — предложил он тихо, Римус согласно кивнул и притянул его к себе тоже, Сириус осторожно прилёг к нему на плечо и нырнул носом в чёрную, пахнущую малиновой жвачкой детскую макушку.
— Я вообще не понял, что случилось, — признался он шёпотом. — Может, он что-то увидел или вспомнил… Как заревёт.
— Так бывает, я читал, — вздохнул Римус. — Дети делят горе на кусочки и проживают по чуть-чуть. Поэтому может выглядеть, что им всё равно или они всё забыли, а всплеск эмоций кажется беспричинным. Это ещё спасибо, он нас не проверяет на прочность — хотя, чёрт знает, может, пока.
Сириус приподнял голову от его плеча и посмотрел на него с нежным обожанием, Римус смутился, не понимая, чем оно вызвано.
— Давай, сними с него ботинки, я попробую его уложить, — пробормотал он, чтобы разбить свою неловкость, Сириус послушно разул ребёнка и наклонился Римуса поцеловать, мягко и как будто благодарно. Римус ответил неловко, но ответил: это было ново, непривычно, но приятно.
Сириус всерьёз озаботился переездом, видимо, воспряв достаточно для того, чтобы управиться со своим строптивым наследством. Он нанял семейную бригаду, маленькая пухленькая волшебница отвечала за уборку, а её супруг, такой же кругленький и невысокий, ремонтировал то, что требовало обновления, и установил на заднем дворе вожделенные квиддичные кольца.
Конечно, без Мэри не обошлось. Она приехала как-то вечером с огромной охапкой нежно-розовых гвоздик, опустила пушистое облако букета на обеденный стол и передала Сириусу ключи от машины:
— Коробки пустые вам привезла, поднимешь?
— Это мне? — пошутил Сириус, пробегаясь пальцами по упругим розовым головкам цветов. — Очень мило с твоей стороны.
Мэри тоже задумчиво их погладила:
— Кажется, я влюбилась.
Римус перевёл изучающий взгляд с неё на Сириуса — тот улыбался во всё лицо.
— Я была такая уставшая в пятницу, совсем не хотелось пить, но он угощал меня не вином, а смыслами, и тут было не устоять, — поделилась Мэри, разглаживая кудрявые лепестки. Что такое «угощать смыслами, а не вином», Римус не догнал, но Сириус кивнул так, будто ему не нужны были пояснения. — Ещё и лемонграсса отсыпал. В пакетик. Прикинь? И подставочку под винный бокал подарил. Я просто сказала, что она миленькая. Короче, это мрак, я таких нежных студентиков с Хогвартса не видала — а ему сорок, если что.
Сириус засмеялся, но взгляд у него был пристальный.
— Я знаю, о чём ты думаешь, — он наставил на Мэри цветок, — немедленно перестань. Кончилась его жизнь, а не твоя. Ты меня поняла?
Мэри вздохнула и отобрала свой цветок назад.
— Я тебя поняла.
Зато Римус ничерта не понял. С тем же успехом они могли при нём говорить по-французски. Он молча принёс зелёное эмалированное ведро для букета — ваз у него дома не было, да и что за ваза нужна для такого количества цветов. Ведро в самый раз. Пока он ходил, Сириус спустился в машину за коробками, и они с Мэри оказались нос к носу на кухне. Он никогда против неё ничего не имел, они нормально общались в школе, ровно, без лишней приязни, но и без претензий друг к другу. Но почему-то встречая её тут, на своей территории, он каждый раз раздражался.
— Я тебе не нравлюсь, — в тон его мыслям констатировала Мэри, пристраивая букет в воду, и улыбнулась ему из-за кудрявого розового холма.
— Скорее, я не понимаю тебя, — постарался быть вежливым Римус. — Как иероглифическое письмо. Непривычный репертуар знаков.
Мэри снова улыбнулась, на этот раз как будто умилённо, и вдруг его обняла. Римус напряжённо замер, прикидывая, в какой степени грубо будет оторвать её от себя и выгнать немедленно взашей, и обречённо понял, что с границами у него какой-то атас, раз все, от Тонкс до Мэри, тискают его, когда хотят.