Томаш скоро убедился, что заведение и впрямь было золотоносной жилой и что на дне двора, вместе с нечистотами и отбросами, оседают денежки. Заведение представляло собой отличную комбинацию: трактир для бедняков, номера, ночлежка для каких-то странных типов и уютное гнездышко для картежников. Стоило выскользнуть ночью из своей комнаты, обойти по галерее две стороны двора, и со дна его, как от кадила, поднимался к небу смрад — пахло человечиной. Томаша потрясало это зрелище — пьяницы или игроки, зеленые от бессонья, висят на перилах, а над ними ясный небосклон, изузоренный звездами… Через дверь, выходившую на деревянную галерею, через тонкие стенки Томаш Менкина, более десяти месяцев живший в тюрьме одним только слухом, где слушал ушами и всей поверхностью тела, как и дышал, улавливал разговоры парочек, храп усталых спящих, скрип пружин, тишину в номере картежников и картежный жаргон: «малая бита»… Супруги Клаповцы убаюкивали друг друга воркотней или целыми днями обсуждали дорогу до Лондона. Говорит Лондон. Говорит Москва… Слушайте нас на волнах… Когда стихали бои на фронтах, тем пуще неистовствовала война в эфире. Томаш достал для себя приемник. Плавал по радиоволнам, как по меридианам.
Яд, вдыхаемый Томашем в дядином заведении, начинал действовать. Томаш чувствовал себя как в дурмане.
Нельзя, не хочется верить, чтобы взрослый человек мог так измениться за столь короткий срок. Дядя располнел — да что располнел, он удвоился в объеме! Морщины исчезли. Весь он выпрямился, округлился. Прежде был, как голодная душа, и образ мыслей имел собственный: мол, можно с малого прожить, просто милостью божией или манной небесной. А нынче? Сколько же этой самой небесной манны потребуется в такой бурдюк! Совсем другой стал человек. И выражение глаз, лица — иное. Выражение довольства. И это было ужаснее всего, ведь не мог он не знать, что творится в его заведении. Однако дядя с удивительной деликатностью умел закрывать на все это глаза. Ежевечерне перед сном, в одном белье, он с таким благоговением подсчитывал дневную выручку, словно творил молитву. Но что бы ни думал Томаш — отчего таким загребущим стал дядя, откуда в нем что взялось, — наиболее примечательной казалась ему дядина шапочка, которую раньше он никогда не видел. Ох, эта шапочка… Только за нее и мог Томаш ухватиться: ведь если дядя еще в Америке ее купил, и сюда привез, и сохранял — значит, уже тогда таилось в нем что-то такое, уже тогда мечтал он о богатстве и спокойной жизни. Уже тогда алкала его голодная душа… Иначе не мог Томаш постичь перемену, совершившуюся в этом человеке. Так и подмывало Томаша сдернуть с головы дяди волшебную шапочку: а вдруг этот наизнанку вывернутый человек снова превратится в дядю…