А мама… Она сделалась величайшей слабостью Томаша, хотя должна бы служить ему поддержкой. Мама превратилась в ретивую богомолку. Она вся насквозь пропиталась набожностью, поглотившей даже ее материнское чувство. Всякое помышление о сыне можно было, согласно предписаниям святой церкви, принести в жертву, например, замыслам папы римского или бановецкого декана. «Вот если б я так приносил в жертву все мысли мои о Дарине — брр!» — пришло на ум Томашу. Всякая, даже мимолетная мысль о матери заканчивалась неаппетитно: мать целует жирную руку бановецкого декана, смиренно молит о милосердии… Болезнь души, болезнь воли овладевала Томашем. Собрав остатки сил, ходил он предлагать себя служащим в сыроваренную артель, редактором в незначительный, а потому и безобидный, журнальчик, корректором в издательстве — надо же было чем-то жить. Но везде ему или сразу отказывали, или велели ждать — везде боялись принять интеллигента, сидевшего в тюрьме. Бродя по городу в поисках места, Томаш, честно говоря, в первые же дни завернул в гимназию — повидаться с Дариной. При встрече с ним старшие учителя притворялись, что не видят, младшие махали приветственно рукой — издалека, тоже не уверенные, можно ли заговаривать с ним. Вот и хотелось ему хоть с Дариной словом перемолвиться. Узнав от Янко Лучана, в каком классе Дарина преподает, он явился во время урока и только собрался постучать в дверь, как директор Бело Коваль, неусыпно следивший за плавным ходом обучения и, казалось, даже в коридорах прислушивавшийся, не развращают ли учителя школьников идеями большевизма, приблизился к Томашу как некий дух и спокойненько вывел его вон:
— Пан Менкина, вам тут нечего делать. Если же вам нужно что-нибудь, обратитесь в дирекцию письменно.
С дирекцией Менкина отнюдь не желал иметь ничего общего, а тем более с этим добряком. Однако он запротестовал:
— Как это мне здесь нечего делать? Я еще числюсь в штате гимназии. Меня освободили из предварительного заключения, никакой вины за мной не нашли!
— Подайте прошение. Но я вам говорю — во вверенной мне гимназии таким учителям не бывать!
Итак, Томаш не знал, за что взяться. Но жить так дальше он не мог — он бы совсем заболел. Предложил матери:
— Мама, поедем домой…
Ах, для нее это была несбыточная мечта:
— Домой? — Лишь головой покачала. — Домой-то разве уж на кладбище… А пока жива я — и тут есть божий храм.
Дяде мать сказала не к месту:
— Янко, наш Томаш домой хочет.
— Томаш, Томаш, чем же тебе тут плохо? Что не понравилось? А там что делать будешь?
Долго не мог американец освоиться с этой мыслью, и из этого Томаш почувствовал: фальшивит дядя. Чтоб проверить, поставил условие:
— Ладно, дядя, останусь. Только вы дайте мне работу в своем заведении.
— Пан учитель, а как же звание твое? — сейчас же нашелся дядя, проявив сердечную деликатность.
— Подумаешь, звание. И в Америке, поди, ни звания, ни аттестаты ничего не стоят.
— Понимаешь, уж больно это в глаза будет бросаться, — выдал дядя еще порцию деликатности.
— Что ж, твоя реклама «Завтраки а ля фуршет» так же бросается в глаза, как бросался бы учитель во фраке официанта. Броскость в твоем деле полезна, — припер Томаш дядю к стенке. — Всем моим коллегам, да и родителям моих учеников приятно будет, когда их обслужит официант с образованием. А я, поверь, с удовольствием и без всякой горечи разносил бы им кружечки пива.
Тщательно взвесил дядя положение и решился на отеческий жест:
— Даю тебе слово, Томаш, каждого первого числа ты будешь получать учительское жалованье, только…
— Только не нанимайся в официанты?
— Да, только не в официанты. Читай, развлекайся. Все время — твое.
— Ах, дядя, какой ты добрый, — Томаш согласился для виду, чтоб окончательно выяснить свое положение в семье; оно было, как он и предполагал, весьма шатким. — Однако я не хочу быть паразитом. — Эти слова дядя принял с удовлетворением. — Я хочу стать официантом. Это раз, а во-вторых, говоря откровенно, мне учительского жалованья мало. Ты и сам ведь так считал, когда я работал в гимназии. И хочу я получать жалованье официанта. Согласись, дядя, — ты начинаешь сильно богатеть, и так будет справедливо: официанту — официантское жалованье.
— Ладно, получишь официантское жалованье. Я буду тебе его выплачивать, только чтоб ты не работал.
— Но почему ты не хочешь вместе с деньгами дать мне и работу?
— Нельзя, Томаш. Никак нельзя. У меня совесть есть — я тебя уважаю.