— Вижу, дядя, понял ты меня, — согласился Томаш. — В одном только ошибся ты: не злоба это. Это ненависть. Всем сердцем ненавижу все. Родная мать отреклась от меня ради святой религии. Она от меня отреклась ради боженьки своего, ты отрекаешься от меня ради заведения. Наконец-то я узнал это. Позволь, еще хочу сказать два слова о чувствах. Плевать теперь на них. Я тебя уважал. Думал, чувство привело тебя из-за моря в самый трудный час. Оно, это твое чувство, и меня ведь водило. Помнишь? Ходили мы с тобой по горам, и так мне с тобою славно шагалось — будто под ногами у меня и впрямь была твердая почва. Думал я — ты святой, этакий чудаковатый словацкий святой, но это потому, Что я плохо понимал тебя. Видел в тебе всех словацких Менкинов. И верил. Будто Менкины в самом деле могут жить из ничего, из одного чувства. Как-то ты сказал, что в Америке люди живут на доллары, а тут, на родине, мы милостью живы. Ты так и жил. Ты умел с чистым сердцем служить дворником в собственном доме. Когда я видел, как ты проходишь улицей, я верил, что менкиновский народец не желает иметь и не имеет ничего общего с теми гнусностями, которые сейчас творятся. Верил, что этот маленький народ сбережет свою невинность — за исключением уж самых черных воронов. Что как-нибудь да переживет он эту войну неизуродованным. Заводы расхватали немцы, Менкинам достаточно было заткнуть глотки аризацией. Ты, дядя, сам себе внушаешь, будто аризовал ты от доброты твоей, чуть ли не из любви. Куда же завела тебя твоя доброта? Да и что это за доброта? Глупость это, глупая доверчивость. Или, черт ее знает, фальшь какая-то. Темно в голове, вот в чем дело. На такую доброту — знаешь что… О том свинстве, что в твоем доме творится, ты не знаешь и знать не хочешь. Иди ты к дьяволу с такой добротой. Наливаешь, денежки гребешь — по-христиански. Но и прежние хозяева, евреи, так же ведь наливали да денежки гребли… Но не бойся, дядя, переживу я то разочарование, что считал тебя за отца. Ненавидеть буду тебя, как ненавижу твоих виднейших в городе господ. Вот и все, что на душе моей лежало. Ты себе упреков не делай. И нечего тебе бояться — что, мол, со мной будет. Уж один-то из менкиновского племени как-нибудь да проживет из ничего. И не милостью жив он будет, дядя, а ненавистью, и прежде всего ненавистью к менкиновской глупости и доброте.
Глава последняя
ВОЙНА УСТРАИВАЕТ СУДЬБЫ
Много горя разом обрушилось на Дарину Интрибусову.
Идете вы с дорогим человеком, и вдруг его хватают, уводят. Гардисты через репродукторы дерут глотку о приверженцах чехословацкой идеи, о священниках… Вы замираете от страха — что-то дома, а дома, оказывается, еще хуже, чем вы боялись. Отец арестован, а мать, больная, полуживая, в конвульсиях, в судорогах — страдалица… Вас ждет дом, в котором все вверх ногами, да тут еще школа. Ухаживать за больной матерью или учить ребятишек? Дома вас допрашивают жандармы, в школе, в директорском кабинете, выматывают душу тайные агенты. А то инспектор налетит, насядет на вас…
Каждый день ездит Дарина поездом, днем работает в школе, ночами ухаживает за матерью, терзается за судьбу отца и за того, другого, которого и в мыслях еще не называет Томашем. Словом, так навалилось все это разом — не вздохнешь.
Зато много знакомых и незнакомых пожимают при встрече руку Дарине. Многие выражают ей участие, многие — вернее, некоторые — высказывают свои мысли, осведомляются, не могут ли чем-нибудь помочь. Дарине срочно нужна сиделка к матери, и самое лучшее, если б сиделка еще и готовить умела. Потому что мать Дарины до ареста мужа кое-как ковыляла на костылях по дому, приглядывала за хозяйством, а теперь слегла, совсем плоха стала: застарелый ревматизм, больное сердце…
Раз как-то ждала Дарина поезда, и подходит к ней решительная бабонька. Обращается прямо:
— Пани учительница Интрибусова, простите, что я к вам так…
Насколько Дарина поняла, решительная бабка нарочно поджидала ее. Она отвела Дарину в сторонку и, как умела, дала понять, что «мы, коммунисты, с вами и с паном священником в вашей борьбе против фашизма». Довольно непривычно было Дарине выслушивать слова такого сочувствия — поистине, она никак не думала до сих пор, чтоб отец ее, а тем более она сама боролись так-таки прямо против фашизма. Пожалуй, она пропустила бы все это мимо ушей, если б решительная бабка не добавила:
— Мы знаем, что вы нам симпатизируете. Учитель Менкина — честный интеллигент, это нам тоже известно. Он арестован.