Дарина невольно покраснела. Решительная бабка ухватила ее за плечи, проговорила убежденно:
— Но нас не сломит даже тюрьма.
От этого у Дарины развязалась речь. Она рассказала о своих заботах и как-то так проговорилась, что нужна ей сиделка к матери.
Через неделю-другую в гимназию к Дарине зашла та самая бабка. Оглядела ее испытующе, будто в руки брала, взвешивала. Завела речь — как, мол, поживает мамаша, и кто за ней нынче ходит? Дарине помогала по дому одна неопытная девушка. Тогда, говорит, бабка, есть у меня работящая и смелая женщина, образованная к тому же, да только… только опасно это малость.
Дарина вспыхнула — так приятно ей было доверие женщины, которой имени она даже не знала. И не испугалась она опасности — по крайней мере, в первую минуту. Может, на эту-то опасность и подловила ее бабка, потому что Дарина ответила гордо: если уж нас, лютеран, преследуют, то пусть хоть будет за что…
Решительная бабка засияла такой искренней радостью, что обрадовалась и Дарина. И ее захватила бабкина радость.
— Знала ведь я, пани учительница, что-то говорило мне, что вы храбрая женщина! Настоящий вы человек. Только слушайтесь своего сердца… А имя свое я вам, знаете, не скажу. Бумаги этой женщины будут в порядке, пани учительница. Звать ее Паулинка Гусаричка.
— Паулинка Гусаричка? — удивилась Дарина.
Настолько живо было ее удивление, что решительная бабка дала ей понять — не надо расспрашивать. Великая прелесть в сокрытии сердечной тайны. Когда благородные женщины соприкасаются сердцем — они познают подлинное вдохновение и тогда понимают друг друга в этом восторге душевном. Поняли друг друга и эти две, столь различные возрастом, трудом и опытом жизни. Только способность сердцем чуять другое сердце была у них общей.
Решительная бабка сказала:
— Я рада. Учитель Менкина проходит суровую школу. Но это его не сломит.
Дарина поняла это так: надо и ей пройти такую школу. Чего не сделает она ради Томаша! Ах, только бы ей не краснеть, а так уж ничто не вызывало бы в ней досады. Впрочем, умная, смелая бабка думала и о Дарине, и о Томаше, спасая третью — Паулинку Гусаричку.
— Пани учительница, гляньте, вот ее бумаги. Я убрала их на память… Сколько маялась, в скольких домах служила…
Паулинка оживала, напоминала о Томаше.
«Эта женщина, эта работница — счастливая пряха, — подумалось Дарине. — Только у счастливого сбегается в руке столько радостных нитей…»
Вернувшись домой на следующий день, Дарина ахнула, едва не всплеснула руками при виде новой служанки. Тотчас почуяла — будет ей несказанная мука с этой женщиной. Та, что скрывалась под именем Паулинки Гусарички, поразила ее красотой. Слишком красива для служанки, и даже в скромном платье, шитом, конечно, не на нее, бросалась в глаза: явно переодетая! Правда, быть может, так только казалось Дарине, поскольку она это знала. Надо было одеть ее получше, хотя бы как сиделку. И ясно, что эта женщина, конечно, никогда не работала физически. Лицо и руки холеные, волосы каштановые, с сияющим отблеском. И тут же Дарина с досадой поймала себя на том, что оценивает ее как служанку, когда ведь знает, что она не служанка. Женщина была интеллигентная, замужняя: Дарина тотчас заметила на ее смуглом пальце бледную полоску — след обручального кольца. Женщина вскидывала голову, как гордый конь, — видно, любила свои прекрасные волосы. На еврейку была непохожа. Раз скрывается — значит, коммунистка, важный человек, рассудила Дарина. Застал Дарину врасплох и рассердил вопрос, вынырнувший сразу: на что мне такая служанка? Чтоб я за нее работала? — Паулинка выносила ночной горшок из спальни матери, на ходу гордо встряхивая головой. Так неужели же мне его выносить, когда ты тут есть? — подумала Дарина. — Я ведь учительница… — И все же сказала: «Я сама вынесу» и подбежала к горшку, но и это было ужасно неестественно. Одним своим присутствием новая служанка заставляла Дарину заново обдумывать давно принятые обиходные дела и обдумывать так, как никогда не обдумывала; уже одним этим новая служанка была ей неудобна, а тем более своей интеллигентностью и совершенно отличным, думалось Дарине, мировоззрением. Невольно Дарина всякий раз спрашивала себя: как видит, что думает в каждом данном случае эта женщина? Впрочем, они постепенно привыкали друг к другу, и между ними установилось некое невысказанное соглашение. Только когда возникало что-нибудь новое, отношения их сейчас же начинали скрипеть.
Труднее всего стало Дарине, когда через, полгода отца ее выпустили из тюрьмы. Из уважения к родителю Дарина никогда не судила его, или судила очень снисходительно. Например, Интрибус всю неделю одевался изысканно, даже элегантно, он гордился немножко своим дворянством. С очень неприятным чувством начала теперь Дарина замечать, что всякий раз, одев пасторский сюртук и собираясь в церковь, отец принимает выражение какой-то профессиональной набожности; что сама профессия его — или призвание — требует лицемерия. Дарина не ставила отцу в вину его светскости, тут она молча переняла снисходительный взгляд матери. А теперь — хотя и против желания — начала осуждать и светскость его, и воскресное лицемерие. Может ли священник держаться естественно, непринужденно пред алтарем? — спрашивала себя Дарина, потому что в мысли ее непрошеной гостьей втиралась служанка. Служанка была неверующая — это уж Дарина заметила, — хотя и посещала церковь, чтоб не привлекать внимания. Дарина не могла не уважать служанку, что, пожалуй, злило ее пуще всего. Все работы, как нарочно, — и, конечно же нарочно, — служанка исполняла образцово, добросовестно гнула спину, добросовестно ухаживала за матерью Дарины, даже по ночам бодрствовала возле нее. Мама, бедняжка, тотчас почувствовала, какая у нее деликатная, самоотверженная сиделка. Не могла нахвалиться ею и вскоре просто не желала расставаться с ней ни на минуту. Что поделать? Подчиняясь самому благородному в себе, Дарина вынуждена была признать: надо уважать убеждение, во имя которого эта женщина гнет спину и выносит ночные горшки. Но так как-то уж выходило у Дарины: чем более принуждена она была уважать служанку, тем неприятнее становилась ей эта женщина. В конце концов Дарина сказала себе: ах, это я ведь кукушку в родное гнездо пустила! Кукушка, при всей ее скромности, постепенно вытесняла предрассудки и мировоззрение Дарины, а может, и Дарину вообще. Так, Дарина заметила теперь, что отец ее, проповедуя, воздействует на верующих только своим особым монотонно-величавым голосом, что он слишком часто вскидывает руки в стороны, как бы обнимая с кафедры всех и каждого. И вот Дарина подумала: «Ох вы, попы! Да вы же только чувства трогаете, заклинаете. Вам бы побольше убеждать людей…» Иногда она мысленно обращалась к отцу: «Татко, татко, внимательно я тебя слушаю, и кажется мне — ты больше полагаешься на обаяние голоса и жестов своих, чем на аргументы…»