Так в течение всего времени, что Томаш провел в заключении, действовали не только те силы, которые сделали чужим дядю и отняли мать, но и обе Лычковы. Они ткали счастье Дарины и Томаша.
Ну что делать человеку, который хлеб свой добывает не из земли, не из камня, не руками, а головой! У интеллигента руки в пренебрежении, ноги тоже, тело хиреет, одна голова у него в почете. Одна голова растет у него, растет, и как вырастет с добрый арбуз — вдруг теряет человек работу. Тогда уж голова его, ученая-то, ухоженная, превращается в бочку, раздувается в воздушный шар. Ветер шар подымает, в движение приводит и тащит шар за собой остальное — туловище, руки и ноги, пока не придет конец, пока кто-нибудь из милосердия не проколет шар… Ох!
Полвека, век, а может, вечность подпирают, поддерживают головой гостиницу Клаповца две кариатиды в виде светоносцев, с фонарями на животе. Теперь помогает им держать эту тяжесть еще один. Да и есть что держать! Старая гостиница «Hôtel Klappholz» сама-то по себе страшная тяжесть, да еще нагружена столетним прошлым, всеми мыслимыми грехами горожан. Третий светоносец, который, к счастью, никогда и не думал светить, непарный, без фонаря, и есть безработный интеллигент Томаш Менкина. На удивление обывателям, учащимся и их родителям он уже который день стоит там до того естественно, будто стояние это было его исконной миссией. Другой работы он пока не сыскал, к тому же замещает привратника. И еще… а бог его знает, почему еще.
Привратника Сагульчика дочь рожает, третий день разродиться не может, а Менкина все думает, думает, не может ничего придумать. Привратник Сагульчик умолял Менкину, руки заламывал даже:
— Замените меня! Моя дочь… Вон уж и уколы не вызывают схваток. Только не уходите никуда, пан учитель. Все равно вам ведь нечего делать…
Сагульчикова дочь еще рожает. Значит, Менкина еще стоит, думает — надо же ему хоть какую-то работу делать, когда стоит он тут, безработный…
Что ему делать? Менкина мозгом живет, вот и думает, хотя ему за это не платят. Платило ему государство, взамен он обязан был извлекать из головы некий порошок, из порошка того делать замазку, слеплять кирпичи, которые никак не держались. Мозг Менкины — наемная мельница. Государство всыпает клинкер, и мели, Менкина-мозг! Для того и держат тебя, чтоб молол, намолол бы побольше цемента, крепче бы связал отдельные кирпичики общества, интересы пана Минара с интересами отца Янко Лучана, рабочего суконной фабрики. Плохо ты работал, мозг-Менкина, намолол вместо цемента одну пыль. Арендатор твоей мельницы понял это и перестал платить. Потому что, кроме мозга, ты сердце в работу пустил. Соси теперь лапу. Так и надо тебе. Капля чувства твоего — к Паулинке Гусаричке, к Лычко и его матери — действует не как цемент, как взрывчатка. Сам и страдай. Вон и тому натурализованному поляку, Вассиоски, что в швейцарском журнале описан, и тому разнесло голову.
Стоит так Менкина, думает странные думы и вдруг замечает одного человека. И тогда он оживает, отбрасывает позу каменной кариатиды.
«Милая, дорогая!» — вскрикивает в нем что-то, и глаза зажигает, и сердце, и мозг. Прямо к нему, через улицу, идет — не идет, а плывет… то есть, нет, не плывет, она ведь не гордая — ступает… да не ступает, ступают томные барышни, она же шагает… впрочем, и это не то слово, не может она просто шагать. Не шагает она — парит. Вероятно, так можно выразиться — она парит. Да и это — не то. Она, учительница, поднимается по ступеням его души, поднимается вполне сознательно, решительно, направляясь явно в небеса. И какая она! Пылинка ее не коснется! В черном костюме — само совершенство, сама чистота — ни пятнышка на ней, ни соринки, волосок к волоску лежит! За версту видно — вот идет образцовая, до последнего волоска образцовая учительница, всем обликом, всей жизнью своей она воплощает порядочность и чистоту.