Дарина — такая внимательная, к другим внимательнее, чем к себе, — пошла звать Менкину к Паулинке, но сначала заглянула к матери в спальню. Мать была одна. Распухшие руки шевельнулись поверх одеяла. Дарина вошла. Мать лежала с закрытыми глазами, но не спала. Она вся сосредоточилась на себе, на болях внутри своего тела — такими сосредоточившимися на своем животе бывают женщины на сносях. Мать проговорила далеким голосом:
— Кто там ходит под окнами?
Дарина выглянула в открытое окно. В эту минуту Томаш склонился к дикой розе, хотел понюхать, да так и не понюхал. Выпустил розу из пальцев, на цыпочках прошел дальше. Вот остановился, будто вслушиваясь в тишину дома. Как знать, что он услышал, о чем подумал, когда не стал нюхать розу. Мать уже забыла свой вопрос — кто ходит под окнами.
Дарина отправилась за отцом. Привела его, чтобы мать не была одна. И мать снова, как в прошлый раз, спросила далеким голосом:
— Ах, Янко, ты вернулся?
Мука всей жизни зазвенела в ее голосе. Слезы выступили у Дарины: вот, мать ее всю жизнь тосковала по отцу… Но мама ничем больше не показала, что рада его присутствию. Она не могла уже отвлечься от себя, от боли в себе. «Это смерть, когда человек не в силах оторваться от себя», — подумала Дарина. И все же она вышла в такой момент. Позвала Томаша, за руку взяла, повела к Паулинке. Обстоятельства были сильней ее, сильней даже долга быть с умирающей матерью.
Паулинка была уже совсем готова, она поправляла перед зеркалом платок на голове, когда вошли Дарина и Томаш.
— Я — Паулинка Гусаричка, — с некоторым вызовом сказала она. — Вы меня знаете, Менкина?
— С Паулинкой Гусаричкой когда-то мы вместе гусей пасли. Но это не вы, — сказал он. — Это не вы.
Он удивился даже. Как может такая гневная женщина, чьи глаза сверкают, как сабли, зваться Паулинкой Гусаричкой? Память натолкнула на внутреннюю ассоциацию: мать Лычкова, какой она предстала перед ними, когда они с дядей пришли к ней после смерти Паулинки. Эта женщина — смуглая, резкая, с мужеподобным черным пушком на верхней губе и черными волосками на ногах не могла иметь ничего общего с его Паулинкой. Менкина бросил наугад:
— Если вы знаете Лычкову, мать Павола Лычко, тогда и я должен вас знать.
— Я — Вера Лычкова. Скажите моей маме Лычковой, что я в другом месте сыскала себе работу. Если удастся, пусть добудет для меня новые документы. Вам, Менкина, хочу посоветовать: для верности не ночуйте дома две-три ночи. Что-то готовится. Происходят массовые аресты коммунистов. Могут взять и вас. — Она пожала руку обоим. — Останьтесь, — сказала.
Задержалась на миг у двери умирающей и вышла двором в сад.
Дарина и Томаш остались в каморке служанки.
— Где же, Томаш, проведешь ты эти две-три ночи? — спросила Дарина.
— Неважно…
— Что ты говоришь? Мне это очень важно, я хочу знать, где ты и что делаешь. Понимаешь, я предложила бы тебе ночевать у нас, а вдруг придут с обыском?
Томаш сказал, что переспит где-нибудь на сене.
— Ах, — вздохнула Дарина и ничего не сказала.
За стеной умирала мать. Дарина, удивляясь, подумала: что же это делается? Ох, эти обстоятельства! Обстоятельства не должны быть сильнее нас…
— Погоди, Томаш, — сказала она и убежала, оставив его дожидаться.
Совсем уже свечерело. На главной улице Туран кучками стояли люди — как обычно в субботу. Юноши, девушки прогуливались целыми рядами.
Идет по главной улице Менкина, размахивая пустой бутылкой. В эту бутылку он купит уксусу. Удивительно удачным вышел его первый визит на фару. В силу самых разных причин, случайностей, обстоятельств пан фарар попросил пана учителя — не будет ли он столь исключительно любезен, не сходит ли в лавчонку за уксусом. Пани его полегчало — просит она, чтоб ей руки вытерли уксусной водой.