Американец улыбался зайцу из сказки и самому себе, когда дверь открылась и появился Минар, гардист, но без мундира. Американец сам себе казался жалким человеком, но вот Минар был еще более жалок. И улыбка осталась на лице у Менкины. Минар споткнулся об его чемодан, и этот пустяк окончательно взбесил его. На обычное приветствие американца он злобно гаркнул:
— На страж! Чего опять надо?
— Ваша пани обещала приютить меня, комнату мне выделить, — скромно сказал хозяин виллы. — И я хочу поговорить с ней.
Как ни ершился Минар, а очень охотно вышел вон, едва услыхал, что говорить желают не с ним, а с женой.
Пылесос все еще гудел за дверью. Минарка старалась перекричать его гудение, Минар старался перекричать жену, и Менкина отлично слышал всю ссору.
— Так и знай, не желаю я, чтобы этот человек жил в доме! — кричал Минар.
— И у тебя хватит совести?..
— Дура, вечно ты о совести…
— У нас наверху комната свободная.
— А я не желаю, чтоб он жил в доме, и точка.
— Это его дом!
Дверь хлопнула, через прихожую пробежала маленькая Минарка с лицом, перекошенным от гнева. Она взбежала по лестнице и вскоре уже тащила в подвал охапку недосушенного белья; в чистом переднике, надетом, по-видимому, в честь гостя, лежал моток веревки и защепки.
— Пожалуйте наверх. Вашу комнату я мигом приведу в порядок, — проговорила Минарка.
Верхняя комната использовалась у них для сушки белья, хотя в подвале, рядом с прачечной, было для этой цели предусмотрено специальное помещение.
Итак, Яну Менкине все же досталась та самая верхняя комната, которую он предназначил для себя, еще когда вилла строилась: комната выходила на балкон и была ближе к небу. Первым долгом он замазал гипсом дыры в штукатурке и прибил к стенке рекламный плакат американского пароходного общества. Один этот плакат, изображающий оба земных полушария, принадлежал ему в комнате, обставленной чужой мебелью. Он испытывал благодарность к Минарке, которая в самый критический момент выдержала этот бой за него. Благодаря ей, этой невзрачной маленькой женщине, он мог более или менее спокойно обживать свою комнату. Ради нее решил он держать себя как простой жилец и даже в мыслях не нападать на ее мужа.
Вообще-то американцу совершенно нечего было делать у себя в комнате. В Америке время было деньги, и поэтому, как там говорилось, тот был богач, кому принадлежало все время. Теперь время было в полном распоряжении Яна Менкины, и он от этого едва не заболел. Кто, какой злой дух выдумал такое наказание! Уж кому-кому, а американцу не за что было услужать Минарам, но надо же, чтоб так получилось! — до того извелся он от избытка досуга, что даже обрадовался, когда Минарка позволила ему справлять по дому хоть какую работенку.
Вставал он с рассветом; выходил на балкон, начинал махать руками, пригибаться, как посоветовал ему однажды адвокат Вернер, чтоб не одеревенеть окончательно. Пан Минар с супругой еще изволили почивать, когда он растапливал печь и отправлялся за молоком. Он шел по улице Разуса, мимо кладбища и городской бойни к речке Райчанке. Огороды Самуэля начинались немного дальше, за городом. У Самуэля-то и брали Минары молоко, потому что, кроме огородов, Самуэль держал еще трех коров. Американец приходил к нему освеженный, надышавшийся ветром полей. Самуэль был ему ровесник и, как всякий огородник, приветливый человек. Американец обычно перекидывался с ним двумя-тремя словами, и вскоре Самуэль предложил ему выращивать овощи на паях. Пан Менкина, правда, мясник, но с таким серьезным, рассудительным человеком он охотно вступил бы в компанию. Их предприятие имело бы будущее, хотя, пошутил Самуэль, мясники и не большие любители овощей.
По той же дороге кружил и доктор Вернер, отставленный от практики адвокат-еврей. Каждое утро они регулярно встречались и каждое утро охотно здоровались друг с другом: «С добрым утром, пан доктор». Или, наоборот, первым произносилось: «С добрым утром, пан Менкина», а уж в ответ звучало: «С добрым утром, пан доктор». Оттого, что они столько раз за столько дней так сердечно повторяли утреннее приветствие, оно превратилось в обряд. Оба были в одинаковом положении, оба обречены на недобровольный отдых. Как-то утром они разговорились, а на другой день продолжали с того места, где кончили накануне.
Однажды доктору Вернеру пришла мысль, которая могла прийти только адвокату. А что, ведь Менкина, как гражданин Соединенных Штатов Америки, имеет американские документы, не так ли? — Да. — И их не отобрали на границе? — Нет. Посмели бы только! — А не может ли пан Менкина принести их? — Менкина принес, и опять Вернер удумал чисто адвокатскую штуку. Внимательно рассмотрел печати, визы, бумагу — не фальшивый ли паспорт, ведь могло быть и так. Но паспорт был настоящий. Тогда Вернер сделал вид, будто глазам своим не верит. Воскликнул словно бы в экстазе: