— Дарина!
— Что, Томаш?
— Да так, Дарина. Ничего.
Менкина не хотел целовать ее, ничего от нее не хотел, и не было у него никаких на нее видов. Просто он радовался, что Дарина здесь, что она есть на свете. Смотрел на нее, любуясь, а иной раз и с восхищением. Чистота в одежде, в мыслях и поступках была основой ее натуры. И Менкина всякий раз, как смотрел на нее или думал о ней, будто омывался в чистом источнике. Сладостно было ее присутствие, он вбирал эту сладость, как пчела нектар.
Порой Дарина вставала, подходила к окну. Один раз взяла Томаша за руку, подвела к окну, показала: саженными шагами кисуцкого горца мерял улицу дядя-американец. А улица, на которой стояла гимназия, упиралась одним концом в ворота кладбища. Дарина и Томаш смотрели вслед старшему Менкине, пока он не скрылся за поворотом. Задумались оба.
— А действительно, дядя ваш ходит легко, будто по воздуху, — сказала Дарина.
— Еще бы. В Кисуцах — горы, на море — волны, неровный ведь мир-то. А он всего восемь раз пересекал океан туда и обратно.
— Как вы думаете — что за человек ваш дядя?
— Что за человек? Верит, будто о нем лично заботится провидение. Вот он какой, — с легкой насмешкой ответил Томаш.
— Да нет, Томаш, я спрашивала, счастливо ли ему живется.
— Счастливо ли живется? — Томаш пожал плечами; старик избегал его, встречаясь на улице. — Работает, в собственном доме работает дворником. Кто же теперь живет счастливо?
— А вы знаете, Томаш, что ваш дядя на улице заговаривает с детьми?
— Совсем скоро состарится, годы-то уж…
— Скажите, Томаш, вот если б я была маленькой девочкой с косичками и огромными бантами — он и со мной бы заговорил?
Это в первый раз они так приятно беседовали. До сих пор в личные разговоры не пускались. Хорошо, хоть о дяде можно поболтать. И потом всякий раз, когда хотели побеседовать с приятностью, заводили речь об американце. Заметил это и Лашут; теперь он никогда не упускал случая объявить:
— Встретил твоего дядю…
И рассказывал, как дядя прогуливался под дождем, с ног до головы во всем американском, будто напоказ. Несравнимо приятнее было и даже просто человечнее как-то выслушивать самые пустяковые новости о дяде, чем, скажем, о том, что немцы оккупировали побережье Норвегии… Так, лишь очень робко, со смутной, но жаркой надеждой, и очень настойчиво старался коснуться человек человека в те времена…
А Томаш каждый день в мыслях своих касался матери. Мать держала корову Полюшу, пепельно-серую кошку, ежегодно откармливала подсвинка и непрестанно воссылала к всемогущему богу свои молитвы-молнии, за которые получала от церкви отпущение грехов на срок от ста до трехсот пятидесяти дней. От сына ей ничего не было нужно. Она жила для него, искрилась электронной лампой.
Глава третья
ГОЛОВЫ РАБОТАЮТ ВПУСТУЮ
После праздника Святого духа, выпавшего в тот год на двенадцатое мая, директор гимназии Бело Коваль созвал экстренное совещание. Он вошел в учительскую в сопровождении четырех строго-торжественных патеров в блестящих сутанах. Это были: преподаватель закона божия, его помощник, а кроме них — два незнакомых священника, которых директор представил как монахов Салесианского ордена. Прежде чем директор открыл совещание, монахи, встав во главе стола, слева и справа от директора, сложили молитвенно руки и осенили себя крестом, ожидая, что все сделают то же самое. Однако, кроме Бело Коваля, никто не перекрестился, учителя не молились перед совещаниями, как ученики перед уроками. Тогда салесианцы, а на них глядя и оба белых священника, обучавшие детей закону божию, вздохнув, склонили головы и довольно долго шептали молитвы. Учителя были удивлены, увидев столько сутан. Не было сомнения, что совещание предстоит чрезвычайно серьезное, раз директор призвал еще двух членов нового монашеского ордена дона Боско. В глубокой тишине все сели по местам и еще посидели молча. Директор обеими руками закрыл лицо, поглаживая лоб кончиками пальцев, — под воздействием примера, поданного монахами, он сосредотачивался на том, что готовился произнести.
— Как ваш директор, я полагаю, что и вы, члены вверенной мне корпорации, перед лицом своей совести и всей общественности можете подтвердить, что в нашем учебном заведении юношество воспитывается в подлинно национальном духе, как того требует государство и школьный устав. С чистой совестью можем мы сказать, что в классах и в отрядах Глинковской молодежи очищается и укрепляется национальный дух. Но вспомним, господа преподаватели, чего требует от нас словацкое христианское государство, чего требует от нас школьный устав. Они требуют воспитания юношества в христианском духе — подчеркиваю, в духе христианства! — а уж после этого, на втором месте — в национальном духе. В нашей иерархии, на лестнице ценностей в христианском государстве первое место принадлежит христианской католической церкви. И если я, директор, и вы все, преподаватели, поставим перед лицом нашей совести вопрос — все ли мы сделали, что было в наших силах и возможностях, для того чтобы дать нашим ученикам христианское воспитание, — то по совести мы не сможем сказать «да». Мы не все сделали. Мы недостаточно заботливо сеяли в душах юношества семена христианства. За примером недалеко ходить. Стоило в этом году один-единственный раз не установить педагогического надзора в храме божием, как получилось… Вам известно, что получилось. Со страхом — именно со страхом! — смотрел я на пустые скамьи во время гимназических богослужений. Видя, что за ними не смотрят, городские ученики не пришли, разбежались кто куда. Давайте спросим: куда убежали наши ученики? Да, дорогие педагоги, они попрятались от нас! А иногородние ученики, которых в гимназии большинство? Что делают они сейчас, в весеннее время? В поездах, на дорогах, по деревням, по корчмам — да, да, и по корчмам! — они слушают вредоносные речи, они подвергаются воздействию безнравственных идей, они пятнают грехом свои восприимчивые души! Вооружили ли мы — я спрашиваю себя и вас, господа преподаватели, — вооружили ли мы богом нам вверенную молодежь в достаточной степени против греха и безнравственности? Со всей добросовестностью, какую естественно ожидать от воспитателя, мы должны признаться: нет, не вооружили.