На острове мы привыкли к тишине, и гул города, шум паровозов, крики толпы оглушили нас. Когда мы увидели детей, возвращающихся из школы с ранцами на плечах, мы прослезились. Нет сомнения, что это были хорошие слезы — слезы радости, благодарности. Шутка ли! Дети! Наше будущее поколение! Наша молодежь!
И наша молодежь, увидав нас, тринадцать пленников, идущих вместе с козами в сопровождении башибузуков, остановилась и устроила нам овацию. Они не только встретили нас криками «ура» на своем диком языке, но даже пошли за нами и все время, не переставая, гудели, свистали, пели и ежеминутно вскрикивали:
— Банга зиа ратай галпа! Банга зиа ратай галпа!
Повсюду молодежь обладает, слава Б-гу, такой силой, что притягивает к себе и взрослых. Можете себе легко представить, какая толпа окружила нас! И мы чрезвычайно обрадовались, когда наконец нас и коз завели в какой-то двор и заперли ворота, избавив от надоедливых зевак.
Во дворе нас раздели и очень вежливо обыскали, ища оружие.
Увидав, что с нами обращаются не так, как с капитаном Гарибабой, мы осмелели и попробовали протестовать.
Первым запротестовал наш социалист:
— Это большое свинство! Они позволяют себе обыскивать мирных граждан.
И американский джентльмен, который все время был тише воды, ниже травы, разозлился. Он заговорил на своем американском диалекте, угрожая пожаловаться представителю Северо-Американских Соединенных Штатов. С ним, со свободным гражданином, обходятся, как с последним воришкой! Но все эти протесты помогли нам, как мертвому — банки. Нас ощупали по всем правилам и ввели в какой-то дом, по-видимому, в судилище, ибо подле нас очутились какие-то странные жандармы в невероятно высоких шапках. Эти жандармы вместо сабель держали в руках длинные трубки. Эти трубки не столько причиняют боли, сколько производят звону. Я знаю это по собственному опыту, я это испытал на своих плечах. Я как-то зазевался, глядя по сторонам, и один из жандармов угостил меня…
Нам приказывали идти быстрее. Ясно было, что нас хотят как можно скорее допросить, обвинить и осудить по законам этой дикой страны.
Нас ввели в пышную, разукрашенную залу и усадили на великолепные мягкие стулья, на каких мы давно уже не сидели.
Встретил нас почтенный господин благообразной наружности с цветком в петличке. Это был президент или губернатор острова. Он обратился к нам на своем диком языке, но, увидев наше недоумение, позвонил, сказал что-то одному из жандармов — и минут через десять появился переводчик, маленький лысый человек в очках, черненький с тоненькими усиками, по всем манерам — настоящий европеец.
Он представился нам как ученый-лингвист, знающий тринадцать языков. По всей вероятности, это был еврей, ибо кто же, кроме еврея, может знать тринадцать языков и ни одного более или менее сносно?
Много времени прошло, пока мы смогли понять лингвиста, а он — нас. В результате оказалось, что из тринадцати языков он лучше всего знает идиш, потому что (так объяснил нам лингвист) в нем имеются элементы всех других языков.
— Возьмем, — сказал он, — наш язык, который чужд всем европейским языкам, а все же в нем есть общие с идишем слова. Например: печь, лопата, сковорода; или вот у вас человека недалекого называют «типеш» — у нас тоже «типеш».
Не знаю почему, но нашему националисту вздумалось вступиться за святой язык. Он вскочил и не своим голосом крикнул:
— Неправда! Это не жаргонное слово, а древнееврейское!
Националиста поддержали сионист и ортодокс. Увидев, что дело плохо, лингвист стал оправдываться: он и сам знает, что это слово древнееврейское, но ведь это все равно: дурак остается дураком на всех языках… Только тогда мои коллеги успокоились — и начался допрос.
Я считаю излишним передавать читателю все заданные нам вопросы и все наши ответы. Достаточно, если я передам их вкратце. Мы узнали, что по законам этой страны мы объявлены уголовными преступниками и что нас обвиняют по трем пунктам: 1) мы шпионы, пришедшие с намерением изучить страну; 2) мы захватили чужую территорию; 3) мы захватили чужое стадо коз и пользовались чужим молоком.