- Я знаком с экономической программой Ленина, - ответил Устрялову Верховский, чем изрядно озадачил Тухачевского, не подозревавшего в начальнике столь разносторонних интересов. - Он предлагает то, что мы, военные, называем мобилизационной экономикой или даже - экономикой военного коммунизма, если пользоваться марксистскими терминами. В семнадцатом, когда крестьяне отказались продавать хлеб по фиксированным государством ценам и возникла угроза голодных бунтов в Петрограде, царь и правительство все равно не решились изъять хлеб по продразверстке, что и привело к февральской катастрофе. Почему вы считаете, что экономический рывок может получиться у большевиков, если гипотетически допустить вручение им права сформировать правительство и проводить политику ускоренной индустриализации?
- Сегодняшний крестьянин уже не тот, - Устрялов отвечал быстро и уверенно, тем самым показывая и доказывая тщательность проработки своих идей. - Он разбогател, разжирел на «ножницах цен», на нэпе, на сплошной механизации сельского хозяйства, на импортных поставках тракторов и экспорте своей продукции в индустриальную Европу. Его детей возят в школы, их самих обучают грамоте летучие отряды Пролеткульта, их семьи пользуют земские врачи, а жены рожают в восприимных покоях. Нет, такой фермер больше не возьмется за вилы. Как не взялся за ружье европейский буржуа, когда пролетарская революция сковырнула его с тела истории.
Но как только потом, много позже понял Михаил Николаевич: самое главное в его жизни оказалось сказано не в литерном поезде, а когда он вызвался проводить Устрялова домой. В голове странным рефреном крутились сказанные Верховским слова: «Мы вновь вступили в период российской истории, когда армия и флот, ее единственные союзники, играют самую активную роль в обеспечении политической стабильности. Это повтор эпохи дворцовых переворотов, но, как говорят марксисты, на более высоком витке исторической спирали». Устрялов задержался на пороге дома, внимательно посмотрел на Михаила Николаевича и сказал то, что могло предназначаться только ему - самому молодому генералу российской армии:
- Идет диктатор, Михаил Николаевич, идет, не звеня шпорами, не гремя саблей, идет не с Дона, Кубани или Китая. Он идет «голубиной походкой», «неслышной поступью». Он рождается вне всяких «заговоров», он зреет в сердцах и недрах сознания.
Звонок телефона заставил Михаила Николаевича оторваться от воспоминаний, посмотреть на стол, где теснились аппараты различных форм и цветов, определить тот, что осмелился нарушить тишину, а затем, почти нервно сунув окурок в горшок, стремительным шагом дойти до источника звонка и сорвать трубку, вжав внезапно вспотевшей ладонью в ухо.
Телефон экстренных сообщений.
Значит, где-то и что-то пошло не так, как планировалось. Понимание того, что в операциях подобной скрытости и масштаба всегда что-то идет не так, как планировалось, отнюдь не успокаивало.
- Тухачевский.
- Покушение на объект А. Сопровождающий ликвидирован, сам объект в тяжелом состоянии. Убийцу задержать не удалось.
Вот черт! Черт!
Звонивший продолжал холодным тоном, без тени волнения, будто автомат:
- Использовался ручной гиперболоид повышенной мощности.
- Подождите, - на другом конце провода послушно умолкли. - Везите Ленина. то есть объект А в Институт крови. Институт под нашим контролем?
- Нет. Он не внесен в список первоочередных объектов.
Тухачевский прикусил губу. Еще один громадный прокол. А ведь списки неоднократно выверялись! Институт следовало включить туда как объект стратегического значения! Не секрет, что именно там Алексей Николаевич излечился от гемофилии. Кто контролирует институт, тот контролирует. все! Опять невольно вспомнилось любимое выражение Кобы: «Переворот - это вам не лобио кушать». Не лобио.
- Немедленно группу захвата в институт. Пусть Дзержинский и Сталин дадут самых лучших, - от волнения Тухачевский перешел на открытую речь. - К тому времени, как доставят туда Ленина, институт должен быть нашим. Малиновского арестовать. Он знает, что делать. И он должен сделать, - Михаил Николаевич бросил трубку, не дожидаясь ответа.