«Терция» – обучала меня английскому языку, а я, как полагается, прогуливал уроки. Не приходил домой ночевать, выдумывая объективные причины. Что съемки видеоклипов надо обязательно проводить ночью, поскольку в это время – аренда студии на пятьдесят процентов дешевле… Был отчислен за неуспеваемость…
«Кварта» – все время думала о перспективах. Как станет вдовой, как меня похоронит, и в каких это будет тапочках. Мысли о будущем не давали ей покоя, поскольку по моему некрологу – Кварте оставалось все имущество. И когда в сороковой раз она переспросила – какого размера обувь я ношу, мне ничего другого не оставалось, как сделать ноги. Да и Бог с ним, с имуществом…
«Квинтилия» – заботилась о моем здоровье. Не разрешала: пить пива больше одною литра в день; общаться с посторонними дамами по телефону; курить без перерыва; есть острое, соленое, перченое и копченое; общаться с посторонними дамами без телефона; распоряжаться самим собой по собственному усмотрению… Вот я и подумал – а для чего мне такая оставшаяся жизнь?!
В десять лет Иоганн Мошка решил заменить мне дядю, которого никогда не было. Смастерил по такому случаю черный цилиндр и заявил, что приехал из Франции. «Ты знаешь, – вкрадчиво сообщил он при встрече, – что я скончался в прошлом году и оставил тебе большое наследство?» Разумеется, я и понятия об этом не имел. «Ггрррьяяяя, ррррьяяяя-ррррьяяяя-ррррьяяяя!..» – стал таинственно напевать Мошка и продолжал «рррьякать», покуда я не отдал ему читательский билет за номером один. Правда, б обмен на черный цилиндр и завещание. Другого способа избавиться в тот день от новоявленного «дядюшки» не существовало… А похоронили Мошку осенью, и я присутствовал на церемонии в его цилиндре. «Завещаю вам – всё!» – такова была последняя воля Иоганна Мошки…
В городе Биш проживали два признанных писателя. Почти ежедневно они собирались в одном месте, чтобы культурно провести время. Только у них ничего не получалось – обязательно напьются и морду друг другу набьют. Остальные писатели в городе Биш считались непризнанными, поэтому им приходилось тихо наблюдать за «монстрами» и обсуждать свои наблюдения. Подобный кошмар назывался – «Литературным объединением». «Все поэты – онанисты!» – декларировал первый признанный. «Все прозаики – извращенцы!» – пропагандировал второй. И можно было не разделять какую-то позицию, но никто не отваживался возражать обоим…
Признанные от непризнанных отличались только публикациями – одним удалось донести свой бред до читателя, а другим – нет. Отчего так исторически произошло – никто понятия не имел, но признанные учили непризнанных литературному мастерству и качеству. Когда им подсовывали листочки с каракулями, признанные охотно объясняли, почему сочинения эти – дерьмо. Правда, иной раз они ошибались и принимали цитаты из собственных публикаций за произведения других авторов. Но приговор оставался прежним – «тоже – дерьмо…» В двадцать пять лет мне надоело оставаться читателем, и я примкнул к молодым непризнанным…
В группе нас было семь человек и девушка, которая сочиняла рассказы про кораблики с разноцветными парусами. От этого она в скором времени сильно забеременела и перестала общаться с литераторами. Принципиально. Еще на сверхзвуковой скорости сошел с ума боевой летчик. Он отказывался есть мясо, куру, колбасу и фиксировал на бумаге только поток своего сознания. Больше ему ходить в туалет было нечем… Можно вспомнить и Александра по прозвищу Пестик, у которого в пяти рассказах – триста пятьдесят раз упоминался «черный пистолет…» А также нелишне упомянуть безнадежного романиста, который умудрился написать порнографическую повесть для детей дошкольного возраста «Про зайчиху Пусси». В связи с чем никого из нашей группы не принимали в стационар. А только поясняли, что для больных со сходными заболеваниями – мест нет. Ибо Литература – зараза неизлечимая…
Когда мне стукнуло тридцать, мимо города Биш стали прокладывать автомагистраль и потревожили отчие могилы, то есть – окончательно разворошили. Тогда я пошел на бывшее кладбище, разыскал череп Мошки и притащил его домой, чтобы гладить и приговаривать – «Мой бедный Иоганн!» Это подвигло меня на театральный пост, в том смысле, что – «шоу мает гоу он» до полного похудания. Театральная труппа тоже делилась на основной состав и вспомогательный. Что было весьма удобно, когда главный актер погибал для зрителя. Ему тотчас же находилась замена из вспомогательного состава, если «клон» был в более трезвом виде. Я поступил на сцену во время поголовной эпидемии и незамедлительно получил роль «второго фашиста в третьей страже». Без слов. Мы появлялись на пару с «первым фашистом» и уводили главного героя на расстрел, если он мог передвигаться самостоятельно. Если нет – бросали главного героя на пулеметную амбразуру и кланялись. Поскольку на этом шоу заканчивалось. Что вскоре нам надоело, и мы зашвырнули главного героя в оркестровую яму. Ради импровизации. В связи с чем в труппе произошло резкое сокращение штата, и всех «фашистов» уволили…
А еще в восемь лет – мы бегали с Мошкой по проволоке, изображая цирковых клоунов. Для этого бабушка сшила мне специальную шапочку, чтобы я больше походил на полудурка. При встрече со всеми мы дико хохотали, подпрыгивали и падали на спину, но малоподготовленные люди не слишком-то разбирались в цирковом искусстве. Особенно в вечернее время… Поэтому люди окрестили нас «попрыгунчиками» и перестали встречаться. «Надо поменять амплуа», – догадался Мошка после трех инфарктов, случившихся на пашей улице. И мы «переклинились» на гильдию жонглеров и эквилибристов. Покуда не выбили все стекла на первых этажах. Тогда возмущенные граждане ворвались в помещение книгохранилища, нашли под моей кроватью потрепанный чемоданчик с журналами «Цирк» и сожгли их на площади… Как бишь назывался этот город?..
В двадцать два года – я поступил на работу в научно-исследовательский институт, в качестве подопытного кролика. На мне отрабатывалась важная народно-хозяйственная программа – насколько мартышкин труд облагораживает человека. Опыты проводились в режиме повышенной секретности, для соблюдения «ноу-хау». Поэтому вместе с другими «кроликами» я – пил, нецензурно выражался и ничего практически не делал, дабы ввести посторонние государства в заблуждение насчет интенсивного строительства социализма в отдельно проклятой стране… Это был тот же цирк, но с большим количеством уродов. И мне оставалось только сожалеть, что Иоганн Мошка не дожил до этого светлого времени…
После революции – я занялся рекламным бизнесом…
В семьдесят пятом – не закончил школу…
В девяносто восьмом – опубликовал первый роман…
В тридцать три года – посадил дерево…
В девяносто шестом – построил дом…
В канун миллениума – развелся в последний раз…
В девяносто седьмом – лишился дома…
В восемьдесят шестом – сбежал из института…
И теперь вам известно – кто есть я на самом деле…
сюжет
Тем не менее я промолчал, как будто вся эта [история меня] не касалась. После чего стал перечислять [кушанья] из нашего обеда…
В городской библиотеке мне выдали «Сатирикон» Петрония под честное слово, что я не стану покидать читальный зал с этой книгой, кроме как – вперед ногами. Подобные сравнения возникали у меня невольно всякий раз, когда я вспоминал о печальной судьбе Густава Шкреты. Теперь же мне предстояло отыскать гибельные аналогии и в тексте романа. Я сомневался, что Густав читал «Сатирикон» на языке Петрония, поэтому за основу своих исследований смело взял перевод, с обширными комментариями…
Первое, что бросилось мне в глаза, – это многочисленные лакуны, отмеченные квадратными скобками – [ ]. И либо здесь текст был безвозвратно утрачен, либо он подвергся уничтожительной критике, скорее всего – средневековых переписчиков. Не знаю – с каким умыслом отсутствовали эти фрагменты. Поскольку приглашенные на следующий уик-энд гости кажутся всегда интереснее, чем чавкающие сегодня перед тобой болваны. Вдобавок мои фантазии по поводу загадочной дамы, которая не пожелала со мной отобедать и повеселиться, простираются намного дальше картинки, когда дама уже «нахрюкалась» и дрыхнет…