Попыткой разрешить это противоречие были сверхпрезидентские конституции в России и других постсоветских странах. Они благословляли режим личной власти, сводя к минимуму возможности общества влиять на политический процесс, но в то же время создавали для личной власти президента определенную «правовую» основу и придавали ей «демократическую» форму.
Запад вполне терпимо относился к такой разновидности демократии при условии, что экономическая и внешняя политика режима соответствовала его интересам. Когда президенты Казахстана и Узбекистана продлили свои полномочия путем референдума, официальные лица в Вашингтоне не сочли это особым нарушением гражданской свободы. Точно также преследования оппозиции в этих республиках и в Грузии оставались совершенно незамеченными в Западной Европе и США. Осудив бомбардировки в Чечне, западные дипломаты сделали все возможное, чтобы эти декларации не имели для России никаких практических последствий. Зато когда в Белоруссии президент Александр Лукашенко продлил свои полномочия таким же способом, как его коллеги в Средней Азии, на Западе поднялась буря негодования.
На самом деле в качестве президента Лукашенко был не лучше и не хуже других. По сравнению с лидерами Казахстана, Грузии или Узбекистана он даже мог бы выглядеть демократом. Но на свою беду он осмелился пойти против воли Международного валютного фонда, отвергнув его экономические рецепты и отказавшись приватизировать промышленность. Хуже того, он отказался и от геополитического партнерства с Западом, пытаясь возродить связи с бывшими «братскими республиками» СССР.
Лукашенко, как и Ельцин, разогнал неугодный ему парламент и переделал конституцию. На Западе это встретили с возмущением, которое было столь же интенсивным и единодушным, как поддержка точно таких же мер Ельцина. Между тем в Белоруссии, как и в России, после установления нового порядка оппозиция была лишена всякого влияния на принимаемые решения, а руки у президента развязаны. После этого можно было сколько угодно клясться в верности конституционным нормам — они уже не противоречили принципу единовластия.
И все же главной причиной того, что в России правовые нормы в 1994-99 гг. более или менее соблюдались, была экономическая стабилизация, достигнутая правительством Виктора Черномырдина. Это была странная стабильность, поскольку производство продолжало падать. Но в то же время система обрела некоторую устойчивость.
На смену «новым русским» пришли олигархи. Основные ресурсы страны были поделены, сложились крупные финансово-промышленные группы, под контролем которых оказались почти все финансовые потоки и наиболее прибыльные производства. Лидеры этих групп не случайно получили в прессе название «олигархов». Их влияние обеспечивалось не только огромными финансовыми возможностями, но и тесной близостью с властью. По определению одного из московских журналистов, олигархи — это капиталисты, которые «целиком и полностью зависят от государства»3). Поскольку инвестиционная активность олигархов была минимальной, именно правительство в конечном счете обеспечивало воспроизводство сложившейся модели. Но и власть, в свою очередь, зависела от олигархов, лоббировавших свои интересы, оплачивавших политические и пропагандистские кампании официальных политиков, а зачастую просто содержавших «нужных» чиновников.
Можно сказать, что коррупция стала функциональной частью системы, формой связи между бюрократией и ведущими экономическими группами интересов, без которой невозможны были бы ни развитие предприятий, ни принятие решений в государстве4). В свою очередь коррупция «упорядочилась», «нормализовалась». Борьба с коррупцией в такой системе становится не только бессмысленной, но и вредной — любая серьезная попытка такой борьбы немедленно дезорганизует хозяйственные связи, приводит к управленческому параличу. Можно сказать, что не порушив всю логику «капитализма по-русски», невозможно радикально снизить уровень коррупции. Что же до ее полного искоренения, то до тех пор, пока будет существовать бюрократия и власть, будет в какой-то форме и коррупция.
Важным отличием 1994-99 гг. от предыдущего периода было появление в России некого подобия нового среднего класса. Это были уже не «халявщики», собиравшиеся вокруг «МММ». Возникшая в крупных городах новая социальная группа несла на себе явный отпечаток специфики периферийного капитализма. Теоретически к «среднему классу» следовало бы отнести мелких предпринимателей, но с ними все как раз обстояло неважно. В 1998 г. социологи отмечали, что многие из мелких предпринимателей «едва сводят концы с концами и по своему уровню жизни не могут быть отнесены к среднему слою»5). В 70-е гг. социологи писали про «Бельгию в Индии»: это был даже не средний класс в западном смысле слова, а просто люди, занятые в наиболее модернизированных и преуспевающих секторах экономики, как правило, связанных с экспортом, импортом и услугами для богатых, люди, получающие зарплаты, сопоставимые с европейскими. По социальному статусу они вроде бы не выше своих прозябающих в нищете коллег. Просто секретарша, работающая в транснациональной корпорации, оказывалась обеспечена в несколько раз лучше, чем такая же точно девушка, служащая у мелкого провинциального начальника. Сегодня есть уже не только «Бельгия в Индии», но и «Люксембург в России». Здесь есть и свои предприниматели, и свои рабочие. Свои «верхи» и «низы». Но какая пропасть отделяет их от громадного большинства сограждан!
4)
К числу наиболее влиятельных и оформленных групп интересов в 1994-99 гг. относили финансово-компрадорскую буржуазию, военно-промышленный комплекс, аграрную бюрократию, топливно-энергетический комплекс. К ним можно добавить информационно-пропагандистский комплекс (см. ниже), региональные группы интересов (московскую, петербургскую, татарстанскую и др.), а также специфические кпиентеллы, формировавшиеся вокруг политических партий.