И в том, и другом случае именно практическая нереализуемость идей социал-демократии на русской почве делала эти идеи особенно привлекательными. Лозунг «социал-демократии с российской спецификой» изначально утопичен. Мало того, что в России нет условий, которые породили западную социал-демократию (этих условий, кстати, во второй половине 90-х уже нет и на Западе), в России есть как раз прямо противоположные условия. Политика регулирования и перераспределения доходов возможна лишь в эффективно работающей рыночной экономике. Социал-демократические партии развились в странах «центра» и повсеместно проваливались на периферии, они отражали настроения рабочего класса в обществах со стабильной политической системой, более или менее устойчивыми демократическими институтами и традициями. Многие из социал-демократических партий пережили периоды острых общественных конфликтов, но их становление всегда приходилось на эпохи стабильности.
«Идейные социал-демократы» в России остались небольшими группами интеллектуалов, а роль умеренно-реформистской партии также выпала на долю КПРФ. Лидеры этой партии с удовольствием готовы были признать себя единственными «настоящими» социал-демократами, при условии, что они же оставались единственными «настоящими» коммунистами и патриотами. Лозунг модернизации и социального партнерства механически соединился у них с призывами бороться за «русскую идею», сохранять верность православию и защищать ленинские традиции.
Президентские выборы 1996 г. оказались переломными. Если Зюганов и коммунистическая партия вели свою предвыборную кампанию крайне вяло и осторожно, доказывая свою приемлемость для новых элит, то администрация Ельцина с самого начала давала понять что смены президента не допустит. В России все еще не было сложившегося правящего класса, который мог бы себе позволить эксперименты со сменой правительства.
Представители номенклатурной касты, господствовавшие и в правительстве, и в оппозиции, прекрасно сознавали, что смена власти чревата непредсказуемыми последствиями, даже несмотря на крайнюю умеренность оппозиции. «В Варшаве бывший коммунист средней руки победил бывшего электрика с гданьской судоверфи. У нас же наверху еще не оказывался не только рабочий, но даже средний представитель номенклатуры», иронически заметил Анатолий Баранов26).
Не желая экспериментировать с властью, правящие круги консолидировались вокруг Ельцина. На Зюганова была обрушена вся мощь государственной пропагандистской машины. Левое крыло оппозиции и рядовые активисты компартии оказались совершенно неподготовленными к такому повороту событий. «Линия на то, чтобы никого не оттолкнуть, не навредить, больше всего навредила самому кандидату оппозиции», жаловался обозреватель близкой к партии газеты «Советская Россия». «Явно недоставало и левизны. Зюганов совершенно сознательно выступал как фигура не узкопартийного, а общенационального значения, ориентирующаяся, в отличие от Ельцина, не на раскол, а на объединительные, центростремительные общественные тенденции. И в общем и целом это было совершенно правильно. Проблема оказалась в другом — в том, как понимать в наше время такую объединительную общенациональную идею. Есть ли это некоторое усреднение бытующих взглядов и настроений, либо это есть вполне конкретное мировоззрение вполне конкретных социальных слоев, интересы которых наиболее полно выражают объективные потребности страны и общества в целом?»27)
Ответа у Зюганова и его партии не было и не могло быть. Активисты КПРФ жаловались на «неизбывную готовность людей верить в тех, кто стоит наверху» и рассказывали про полуголодных старух, голосующих за Ельцина. «Это почти парадокс: многие из тех, кто получил от нынешнего режима только ухудшение своего положения, у кого казалось бы, нет оснований мириться с существующими порядками, поддерживают Ельцина»28). Между тем партия ничего не сделала, чтобы объединить этих людей осознанием собственных интересов, создать новые традиции солидарности, гражданства и взаимопомощи.
Итоги выборов 1995 и 1996 гг. опровергли как вульгарные «марксистские» представления об электорате левых сил, так и либеральные мифы о предполагаемых социальных базах «коммунистического реванша» и «партии реформ». КПРФ получила большую поддержку в деревне, чем в городе, в малых городах — большую, нежели в крупных. В то же время либеральные «Московские новости» растерянно констатировали: «за Бориса Ельцина голосовали те, чья продолжительность жизни ниже, а смертность, денежные доходы и преступность в их регионах — выше»29). В регионах с более благополучной социальной ситуацией за левых голосовали активнее, чем в совершенно разоренных областях. Исключение составляли столичные города — Москва и Петербург, где сосредоточены государственные чиновники, административный персонал крупных фирм и «новые русские», а также наиболее модернизированная часть средних слоев, напуганная заскорузлой пропагандой «национальной идеи». Коммунистический кандидат лидировал и среди представителей среднего возраста от 30 до 50 лет). За него голосовала деревня. Ельцин лидировал среди молодежи, но не очень уверенно — большая часть молодых граждан вообще не пошла голосовать, что было вполне естественно. А вот со старшим поколением все получилось не так, как ожидали лидеры КПРФ. «Невероятно, но факт: действующего президента поддержало большинство ветеранов», — с ужасом констатировало коммунистическое руководство30).