Олигархи отличались от «новых русских» не только размерами своего состояния. Гораздо важнее была их органическая связь с властью. Олигархи, писал обозреватель московского делового журнала, это капиталисты, которые «целиком и полностью зависят от государства». Стратегическими инвесторами они быть неспособны, ибо у них «нет ни своих денег, ни приличной кредитной истории»3). Если на первом этапе приватизации государство теоретически отказывалось от собственности, то на втором огосударствление происходило по-новой, но не за счет национализации, а за счет сращивания государственной бюрократии и олигархического капитала, которые друг без друга жить уже не могли. Показательно, что в 1999 г. именно партнер Березовского по AVVA, Александр Волошин, стал главой администрации президента.
Подобное развитие событий вполне типично для периферийного капитализма и логично для российской политической экономии. Раздел собственности открывал грандиозные возможности для бюрократического произвола. В конечном счете никаких рациональных критериев в подобном процессе быть не могло. Да и предприятия были изначально организованы таким образом, что без государства им не выжить. Экономическая эффективность в качестве критерия успеха приватизации была отвергнута в тот самый момент, когда было решено отказаться от продажи собственности по рыночным ценам. В данном случае логика «строительства капитализма» победила логику капиталистической рациональности. Понятно, что процессом должны были управлять бюрократы и они управляли им в собственных интересах. Это привело к бурному росту управленческого аппарата на фоне сокращения роли государства в экономике. При Леониде Брежневе, в знаменитую «эпоху застоя», управленческий аппарат в СССР составлял около 12 млн человек. После того, как Михаил Горбачев затеял борьбу с бюрократией, аппарат вырос до 18 млн. Но при президенте Борисе Ельцине в одной лишь «независимой России» число государственных чиновников оказалось больше, чем при Горбачеве во всем Советском Союзе.
Легко догадаться, что раздел собственности в таких масштабах не может не сопровождаться бурным ростом коррупции и других видов преступности.
Задним числом либеральные экономисты, особенно западные, постоянно жаловались, что успеху реформ препятствовала всеобщая криминализация общества, рост мафии и тотальное неуважение к закону. Однако они предпочитали не затрагивать вопрос о том, откуда все это произошло.
Специфика русского капитализма, однако, была не в широком распространении коррупции, а в ее неэффективности с точки зрения экономического развития. Crony capitalism («капитализм круговой поруки») и олигархия господствовали во многих «периферийных» странах. Однако, если в обществах Восточной Азии подобные формы капитализма были совместимы с промышленным ростом и технологическим развитием, то в России все сложилось иначе. Олигархия у нас возникла не в ходе модернизации, а напротив, в процессе разложения советской системы. Она создала свои капиталы не за счет строительства новых предприятий, а за счет перераспределения собственности. Она оказалась антинациональной. Иными словами, если олигархический капитализм в Азии был выразителем своего рода «пассивной революции», то в России — социальным продуктом реставрации.
Коррупция стала единственным рациональным критерием для принятия решений. Однако старая номенклатура, многое получив от раздела собственности, все же вынуждена была потесниться. Заводы, недвижимость и месторождения полезных ископаемых уходили в руки шустрых менеджеров, которых на первых порах партийные и государственные чиновники подобрали на роль доверенных лиц. На практике именно эти менеджеры присвоили себе львиную долю собственности, хотя и старая номенклатура не осталась в накладе. Так появились «олигархи» — четыре десятка сверх-богатых людей, взявших под свой контроль большую часть экономики бывшей советской сверх-державы. Рядом с олигархами паслись «новые русские» — предприниматели помельче, которым тоже удалось урвать свой кусок, но не обладавшие реальной властью. Появились бизнес-политические кланы, объединяющие чиновников, общественных деятелей и предпринимателей. Борьба за раздел собственности между этими кланами стала главным содержанием политической жизни, основной формой конкуренции. Тот же «политизированный капитал» взял под свой контроль большую часть средств массовой информации, как государственных, так и частных. Под крики о свободе слова в большинстве средств массовой информации была фактически восстановлена цензура. Причем цензура официально как бы несуществующая, частная, на которую, в отличие от времен советских, жаловаться было некуда.