Значит ли это, что под влиянием кризиса неолиберальный «консенсус» сменяется социал-демократическим? Отнюдь нет. Прежде всего этому противоречит сама политика социал-демократии, которая ничего определенного предложить не может. Ее правительства плывут по течению, в значительной мере продолжая политику своих либеральных предшественников. А кризис тем временем становится глубже. Избиратели хотят перемен, но политики не могут их предложить. В итоге нынешние успехи левого центра могут обернуться тяжелыми поражениями в самом ближайшем будущем. Выборы в Европарламент летом 1999 г. стали своего рода рубежом. Добившись уникального успеха в 1997-98 гг. на национальных выборах, социал-демократия на европейских выборах потерпела сокрушительное поражение, впервые за многие годы утратив большинство.
От социал-демократии ждут того, что она сегодня не в состоянии дать. Она утратила свою историческую миссию, ее социальная база трансформировалась, ее идеология отвергнута ее же собственными лидерами. Это умирающая политическая сила. Если идеям демократического социализма предстоит играть существенную роль в будущем, то путь к этому лежит через кризис «реально существующей» социал-демократии. Канадский социолог Лео Панич говорит о начале эпохи распада старых и формирования новых политических партий. Отдельные партии смогут выжить и даже возродиться, но как международное движение социал-демократия не имеет будущего.
Резко изменить курс никто не решается, тем более, что этому противодействуют мощные группы интересов. Но и продолжать по-старому невозможно. Начинается поиск компромиссов, который на самом деле не даст ничего, точнее — лишь подготовит общество психологически и идеологически к более радикальным переменам.
В этом плане правительство Примакова великолепно вписывалось в мировой контекст. Точно так же не являлись «аномалией» его медлительность и колебания, в конечном счете приведшие его к краху. Большинство правительств во всем мире перед лицом кризиса вели себя не лучше. Что бы ни говорили либеральные идеологи, Россия в XX веке всегда была органической частью мира. В первой половине века повсюду росла экономическая роль государства, создавался общественный сектор, усиливалось перераспределение доходов. Это было неизбежным условием, без которого, как показал кризис 1929-32 гг., невозможен был переход к новым индустриальным технологиям и массовому конвейерному производству. К концу 70-х модели развития, основанные на «сильном национальном государстве», исчерпали себя, причем произошло это и в «коммунистическом блоке», и на Западе, и в «третьем мире». Лишь в Юго-Восточной Азии была найдена специфическая модель, которая продержалась до начала нынешнего мирового кризиса. В этот период либеральные экономисты стали постоянно ссылаться на статистику, показывающую, что в странах с сильным госсектором и развитой системой социальной поддержки населения производство растет медленнее, нежели в более «рыночных» системах. За два десятилетия до того похожий аргумент приводили сторонники активного государственного вмешательства, тоже ссылаясь на статистику. На самом деле в мировой экономике происходили очередные технологические сдвиги, развивались международное разделение труда и социальная структура. В результате этих сдвигов изменилось и соотношение сил в капиталистическом обществе. Профсоюзы и левые партии, опиравшиеся на традиционный рабочий класс, ослабели, а средние слои увидели для себя перспективу в развитии свободного рынка.
Советская перестройка и крушение «коммунизма» в СССР были следствием общего кризиса государственно-ориентированных экономических моделей. И в свою очередь события на Востоке обеспечили успех неолиберализма в мировом масштабе. Не победив в России, МВФ никогда бы не добился своих целей в Восточной Европе, в Африке и Азии. Тем самым мы опять оказались не на периферии истории, а, напротив, на самом ее «острие». Между тем торжество неолиберализма оказалось недолгим. Выполнив разрушительную работу по демонтажу старых моделей государственной экономики, он оказался неспособен к созиданию. Неэффективность «большого государства» в том виде, в каком оно сложилось к 70-м гг., была очевидна, но рыночные модели не решали проблему, они лишь создавали институциональный вакуум, который заполнялся в лучшем случае частным планированием, частной бюрократией, а в худшем случае — коррупцией, международной преступностью и национальными мафиями. Даже там, где приватизация дала экономический рост, этот рост был крайне нестабилен и быстро сменился стагнацией или спадом. Социальные противоречия обострились, а технологическое развитие замедлилось. Начался мировой кризис. Его первыми проявлениями стали азиатский спад 1997 г., российская и бразильская финансовые катастрофы.