Напротив, в посткоммунистических странах, где «гражданское общество» было слабым, неолиберальную модель можно было утвердить путем «кавалерийской атаки» гораздо быстрее и последовательнее. Вопреки пропаганде, события 1989 г. вовсе не были победой «гражданского общества» над государством, тем более, что одно без другого существовать не может в принципе.
Политические институты западного типа были утверждены, но участие населения в политической жизни по-прежнему было минимально, а процессы принятия решений и демократические процедуры оказались почти не связаны между собой. Венгерский либеральный публицист Миклош Харасти признает, что рукопожатие, которым завершился Круглый стол 1989 г. в Венгрии, знаменовало нечто большее, чем намерение перейти к демократии мирным путем. «Не могу представить себе западную демократию, где бы жизненный уровень падал непрерывно в течение 15 лет и не появились бы массовые популистские движения, не поднялась бы волна экстремизма и т. п. Ничего подобного не было в Венгрии. Политическому классу здесь никто не может бросить вызов извне»24).
Посткоммунистическая демократия оказалась такой же «неразвитой» и «отсталой», как и местный капитализм. Но и здесь проблема вовсе не в отсутствии традиций и недостатке времени. И то и другое имеет одно общее объяснение — восточноевропейские общества после 1989 г. окончательно интегрировались в капиталистическую world-system в качестве периферии.
Разумеется, положение разных стран в системе оказалось неодинаковым — Чехия и Словения, равно как и немецкие «новые земли», оказались ближе к «центру», нежели Польша и Румыния, не говоря уже о России и Украине. Однако даже наиболее удачливые страны не имеют никаких шансов быстро стать полноценной частью Запада. Для расширения «клуба избранных» просто нет ресурсов. А возможный успех Чехии или Словении может означать новые проблемы для Португалии или Греции, тоже не очень прочно удерживающихся в этом клубе.
Точно так же различными оказались и способы эксплуатации периферии со стороны Запада. Если в России складывается традиционный Тип колониальной экономики, которая включена в мировую систему прежде всего в качестве поставщика сырья и полуфабрикатов, то в Восточной Европе главным фактором эксплуатации и контроля становится финансовая зависимость. Обслуживание внешнего долга сделается главной функцией национальной экономики. Впрочем, долговая зависимость и в России к концу 90-х стала важным экономическим и политическим фактором, что и привело к финансовому кризису 1998 г.
Периферийный капитализм развивается по иной логике, нежели капитализм стран «центра». Пресловутое накопление капитала, которое должно было обеспечить становление местного предпринимательского класса, оказалось невозможным, поскольку в рамках глобализированой мироэкономики (world-economy) постоянно происходит стихийное перераспределение инвестиционных ресурсов в пользу «центра». Потому «развитие» для большинства оборачивается накоплением отсталости.
Разумеется, правила игры постоянно нарушаются — именно этим объясняется успех Советского Союза в 30-40-е гг., Японии в 60-е и Южной Кореи и Китая в 80-е. Но нарушитель правил идет на риск. А главное, он должен осознанно бросить вызов системе. Политика международных валютных институтов в 90-е гг. сводилась в конечном счете к тому, чтобы пресечь повторение подобных попыток в зародыше. Элиты бывшего советского блока пытались купить поддержку Запада ценой абсолютной лояльности. К концу десятилетия почти все государства бывшего коммунистического блока сталкивались с той же проблемой, что и развивающиеся страны Африки, Азии и Латинской Америки — дефицитом инвестиций.
Теория, согласно которой торжество частной собственности немедленно породит класс независимых предпринимателей, тоже оказалась опровергнута жизнью. «Самая важная особенность посткоммунистической социальной структуры в Восточной Европе — отсутствие капиталистического класса», — констатируют социологи25). «После шести лет экономических свобод, — удивляется либеральный писатель Дмитрий Галковский, — впору ходить среди бела дня с фонарем по центру Москвы и кричать “Покажите мне настоящего капиталиста! ”»26) Ему вторит Харасти: «За редкими исключениями те, кто были сильны и богаты при старой власти, сохранили свое положение, а бедные обеднели еще больше»27). Удивляться здесь нечему — ведь именно в этом с самого начала и состояла сущность происходящего с 1989 г. перехода. Номенклатура обуржуазилась, но в полной мере буржуазией не стала. Она влилась в мировую капиталистическую систему, приняв ее правила игры, но не отказалась и от своей специфики. Номенклатура и технократия унаследовали от «коммунистической» системы не только связи и власть, но в значительной мере и методы управления. Эти методы великолепно уживаются с приватизацией и либерализацией, ставя в тупик как рыночных идеологов, так и ортодоксальных марксистов. Можно ли вообще называть такие общества капиталистическими?
25)
New Left Review. March-April 1997, № 222. P. 60. Американский исследователь Д. Котц пишет о «хищнической» (predatory) экономике, которая, не будучи капиталистической сама по себе, полностью интегрирована в мировую капиталистическую систему, являясь ее частью (см.: