Мы по-быстрому распределили спальни (наименее удобную, естественно, оставили для Бельи), сразу поехали в Ренн и успели буквально минут за десять до наступления темноты. Стоя у Башни Магдалы и глядя на черепичные крыши домов, я поражался, насколько разительно зимний Ренн отличается от летнего и даже осеннего. Деревня как будто вымерла – нигде не было ни души, – и все казалось чужим, незнакомым и странным. Ощущение было безрадостное и унылое. Только теперь я прочувствовал в полной мере, что это место и вправду отрезано от мира. Маленькая, беззащитная деревенька посреди буйства дикой природы. Ветер ревел, как баньши, которой отдавили любимую мозоль. Было холодно, по-настоящему холодно. И особенно мерзлявому Скэбису, который, положившись на мои слова («Не будет там дубака – это же юг Франции»), решил не тащить с собой зимнюю куртку.
Церковь и дом Соньера уже были закрыты. Ресторан в саду виллы Бетания, где мы со Скэбисом провели столько приятных часов в предыдущие «заезды», зимой не работал вообще. «Синее яблоко» пребывало в глубокой спячке. Ренн-ле-Шато словно закрылось от мира.
Мы со Скэбисом прижались носами к темному окну «Синего яблока» – есть кто живой или нет? – и тут к ресторану подъехал старенький дребезжащий микроавтобус, из которого вышел наш добрый друг, тамплиер Тони.
– Черт возьми, какие люди!
Тони налил нам виски (за счет заведения), сам выпил с нами и ввел в курс последних событий в Ренне. Дженни думает продать дом и перебраться на Гавайи. Том с Гердой на зиму уехали в Германию. У Крота горе: ему пришлось прекратить все подземные работы, потому что вода залила тоннели («Тут сплошной песчаник, крайне пористая порода») и испортила подземную электропроводку. Ален Фера целый месяц ломался, а потом все-таки согласился, чтобы Тони выставил его модель владений Соньера в верхнем зале «Синего яблока». Но при условии что тот застрахует ее на миллион евро. Полный бред с точки зрения Тони. Так что модель так и осталась в Куазе, у Фера дома.
– Кстати, а как вообще Ален? – спросил я.
– Ален… ну… он сейчас затаился. – Тони умолк на мгновение, как будто решая, стоит ли рассказывать дальше. – У нас тут в последнее время творятся какие-то странности. То есть еще даже страньше, чем обычно. Я точно не знаю… я не видел Алена уже дней десять… но мне кто-то рассказывал, что недавно ему угрожали.
– В смысле, чем угрожали? Физической расправой? – уточнил Скэбис.
– Ну да, – сказал Тони. – Насколько я знаю, ему угрожали смертью.
Бригита, должно быть, и вправду была «огнем, а не женщиной», причем ближе к лесному пожару, потому что Бельи позвонил и сказал, что он задерживается в Лионе еще дня на два-три. Впрочем, мы со Скэбисом не скучали. У нас было чем заняться. Мы бродили по кладбищам в поисках могил Александрины Марэ и Гильома Денарно, родителей Мари Денарно. Они умерли в 1928 и 1930 годах соответственно. Кладбищенские изыскания – это была идея Скэбиса. Он пытался составить более или менее целостную картину взаимоотношений Соньера с семейством Денарно с учетом того, что сказал нам Ален, что настоящим отцом Мари был Соньер. Больше всего Скэбиса интересовал вопрос, почему Денарно переехали из Эсперазы в Ренн. Ну да, их дочь поступила в услужение к тамошнему кюре, но ведь это еще не повод срываться с места.
– С чего бы Гильом вдруг решил бросить работу и перебраться в какой-то занюханный Ренн, где у него не было ничего: ни знакомых, ни дома, ни, опять же, работы? – размышлял Скэбис за первым феерическим завтраком у мадам Ривье. – Причем учти: это случилось еще до того, как Соньер нашел свои пергаменты. До того, как он разбогател. Но если они переехали в Ренн, тогда почему Александрину с Гильомом не похоронили на реннском кладбище? Кстати, а где их похоронили? Ты будешь это последнее вареное яйцо или трех тебе хватит?
Для начала Скэбис предложил еще раз проверить кладбище в Ренне – просто чтобы убедиться, что мы не пропустили неприметное маленькое надгробие Александрины Марэ и Гильома Денарно, скромно приткнувшееся где-нибудь в уголке. Кладбище, кстати сказать, смотрелось гораздо ухоженнее и красочнее, чем во все прошлые разы. Было сразу заметно, что за ним хорошо следят. На многих могилах лежали свежие цветы. Некоторые надгробия казались чуть ли не новыми, а общее расположение могил было совсем не таким, каким я его помнил. Может, Джон Миллер был прав, когда высказал предположение, что местные жители так развлекаются: переставляют надгробия с места на место. Мы со Скэбисом методично проверили их все. Нашли могилу Бартелми Денарно, младшего брата Мари, похороненного рядом с Мари и Соньером. Но Александрины с Гильомом там не было.
Я даже не знаю, сколько кладбищ мы «охватили» в следующие два дня: Эспераза, Куаза, Монтазель, Ренн-ле-Бэн, Але-ле-Бэн и т. д. Было холодно, мы жутко мерзли. Но Скэбис не сдавался. На кладбище в Эсперазе – самом большом из всех – мы со Скэбисом несколько раз потеряли друг друга. Пряча озябшие руки в карманах, я бродил по замерзшим тропинкам среди могил, под свист студеного ветра. Вокруг громоздились высокие горы в шапках белого снега. Время от времени среди надгробий мелькала одинокая фигура Скэбиса. Ощущения были вполне мистические. Я как будто попал в финальную сцену «Хорошего, плохого, злого». Мой внутренний плейер переключился на главную музыкальную тему фильма, зловещую и тревожную.
На всех кладбищах, которые мы осмотрели, находились могилы кого-нибудь из Денарно или Марэ, но только не тех кто нам нужен. Похоже, фамилия Денарно была достаточно распространенной в этих краях. И Соньер, кстати, тоже. Только на кладбище в Эсперазе были похоронены больше дюжины Соньеров. Многие надписи на надгробиях содержали двойные фамилии – Соньер-Мирабель, Соньер-Паж, Денжон-Соньер – указания на брачные связи между различными семьями. Встречались и другие знакомые фамилии. Фамилии людей, так или иначе причастных к тайне Ренн-ле-Шато. В том числе: Ривье (священник из Эсперазы), Марти (человек, которого монсеньор Босежур прислал на замену Соньеру), Крое и Тисерьер (местные архивариусы, современники Беранже Соньера). Сейчас я скажу странную вещь, но в ходе наших «кладбищенских странствий» эти люди сделались нам как-то ближе – пусть даже останки в могилах, которые мы находили, принадлежали каким-то совсем дальним родственникам или просто однофамильцам.
Последним мы посетили церковное кладбище в Ренн-ле-Бэне. У меня уже обозначилась явная передозировка каменных ангелов и крестов, и я был уверен, что мы ничего не найдем и только зря потеряем время, но Скэбис уперся намертво. Мы даже не стали ломиться в церковь. Мы и так знали, что она будет закрыта. Скэбис высказался в том смысле, что такая у нас незавидная судьба: никогда не попасть в эту церковь. Сам не знаю, с чего бы вдруг, но меня это задело, и на обратном пути я все же попробовал подергать дверь. На всякий случай. В рамках борьбы с незавидной судьбой. Дверь действительно была заперта, но на ручке висела записка с номером телефона и словом «la clef»,то есть «ключ». Уже минут через пять (слава богу, мне не пришлось объясняться с ключником на своем корявом французском: он замечательно говорил по-английски) мы вошли в церковь Анри Буде.
Когда Генри Линкольн впервые попал в эту церковь в 1970-х годах, она была темной, унылой и мрачной – такой же, как во времена Анри Буде. Но теперь все изменилось. Вся церковь была залита ярким светом, ослепительно белые стены как будто светились сами по себе. Я бы не удивился, если бы нам навстречу выскочила лохматая английская овчарка, «рекламное лицо» и товарный знак красок «Дьюлакс». Смотритель сказал, что интерьер полностью переделали в 1990 -хгодах, когда в Ренн-ле-Бэне проходили масштабные восстановительные работы после разлива реки Саль, затопившей деревню. Но знаменитая картина с изображением тела Христа в пещере, висевшая в церкви с начала девятнадцатого века, осталась на месте. Знаменитая в том смысле, что многие ренньерцы считают, будто в ней зашифровано некое тайное сообщение. К счастью, Скэбис к ним не относился.