Смиренный и богобоязненный крестьянин, распродав товар на городском рынке, покупал билет на фильму и целый час спокойно наблюдал, как на экране происходили коварные злодеяния, предательские измены и жестокие убийства. С помощью кино самый страшный человеческий грех казался чем-то обыденным и в некоторых случаях мог быть даже оправдан. Так постепенно рушилась воспитанная веками русская православная мораль.
«Картины демонстрируются под аккомпанемент пианино, – сообщалось в афишных рекламах. – Ложа – 3 руб., бельэтаж – 75 коп., стулья – 10 коп.» Местный синематограф «Биоскопъ» подсчитывал сумасшедшую по тем временам выручку.
10
На нарах
Старший следователь Глеб Парамонович Кошкидько готовился к допросу поручика Васильчикова. Перво-наперво надо было вызвать «капарника». Так на языке арестантов звался тот, кто «капает» властям об остальных сидельцах. В шестнадцатой камере таковым был недавно задержанный за кражу выручки из кассы заезжего московского антрепренера театральный парикмахер Задрыгин.
Оказавшись среди разного людского сброда, Тарас Авдотьевич быстро уразумел, что в арестантском мире, где человек человеку волк, где веры никому нет, он сможет выжить только в одном случае – если станет доносчиком и автоматически попадет под защиту тюремного начальства. Конечно же, он понимал, что рано или поздно о нем могут узнать, и тогда… накинутый на голову тюремный халат, бесконечное количество ударов от сокамерников, отбитые почки, поломанные ребра, кровь ртом, несколько дней в тюремном лазарете и безымянная могила, на которую, по обычаю, плюнет каждый из копавших ее острожников.
Но всякий надеется, что это может произойти с кем угодно, но только не с ним, потому что о нем следователь никогда не проболтается, потому что его уж точно выпустят раньше срока и о его постыдном поведении никто не узнает. Вся грязь останется там – в сырой опостылевшей темнице, а воля примет его в свои объятия уже как нового, чистого и порядочного человека. Да только так не бывает. Став негодяем однажды, им остаются на всю жизнь. На груди у такого существа можно было бы повесить табличку: «Здесь когда-то жил порядочный человек».
Вот таковым и был доставленный охраной для допроса арестант – сорокалетний коротышка, с залысинами и бакенбардами, обладатель носа-картошки, губастый толстяк Тарас Задрыгин. Любой мрачный меланхолик умер бы со смеху при виде этой нескладной и удивительно нелепой фигуры. Конвойный удалился, оставив его наедине со следователем.
Бывший театральный парикмахер сел на кончик стула, конфузливо достал белую тряпицу, исполняющую роль носового платка, натужно прокашлялся и с готовностью заглянул в глаза полицейскому чиновнику. Было заметно, что на допрос Тарас пришел с видимым удовольствием. На лице читалось выражение: «готовый к услугам».
– Как поживаете, Тарас Аверьянович? – с притворной заботой поинтересовался следователь.
– Знамо дело, плохо. Второго дня посылку от жены принесли, так эти аспиды все забрали, даже фантики от конфет растащили на всякие поделки. А Иван, главный вор, принудил «барыню» попервоначалу станцевать. Я сплясал, а что толку. Так несолоно хлебавши и остался, – горько вздохнул парикмахер.
– А как там сиделец новый-то поживает? Ну, этот, Васильчиков?
– Оно мне надо – мозоли на глаза набивать? – отвернувшись в сторону и потирая когда-то бывший сменным воротничок, с нарочитым безразличием произнес арестант.
– На вот, возьми. – Кошкидько протянул Задрыгину шоколадку.
– На милости покорнейше благодарим! Фабрика «Эйнем»! Любимая сладость знаменитой актрисы Шопенбах! – Быстро запихнув в себя лакомство, Тарас, смакуя, поочередно облизал каждый палец. От этой картины следователя едва не стошнило. – А Васильчиков этот, скажу я вам, скипидаристый мужик оказался! К нему Иван третьего дня волынщика, забияку по-ихнему, подослал. Тот и говорит: «Дай, офицерик, сапожки примерить. А то боюсь, что кителек в плечах мал да рубаха великовата будет». Так этот «гусарик» и задал ему феферу: с нар слез, задиру обеими руками обхватил, заревел наподобие раненого льва мадагаскарского, к потолку его поднял и аккурат в парашу вниз головой вставил. Тот только ногами вензеля выделывал. А потом развернулся и говорит вору: «Что ж, уважаемый каторжанин, если тебе мое обмундирование приглянулось, давай партию в штосс сыграем. Проиграю – амуниция по частям твоя, а повезет – вы этого волынщика мне тоже частями на растерзание отдадите». Камера напряглась, тишина стоит – слышно, как мухи летают. А Ивану-то что, не свое проигрывать, а надоевшего всем Петьку с Форштадта. «Ладно, – говорит, – присаживайся, бросим карты». Иван колоду достал и давай туда-сюда фертикулясы всякие выкидывать: и так и этак тасует. Вот, дескать, какой я фокусник. Вояка молчит да спокойненько своей растасовочкой занимается. Понтер, то есть Иван, ставку сделал – уши Петькины на карту поставил. А служивый начальным кушем объявил свой китель. Жулик колоду подрезал, а Васильчиков-то, банкомет, свою-то перевернул и сдвинул верхнюю на полкарты. Ну и, значит, вор открывает – семерка бубен, зато у офицерика – семерка пик. Вот кавалерист и выиграл. Потом снова ставки сделали. Смотрю, поручик в кураже весь и штосс мечет. Первый абцуг, второй, третий, и снова офицер выиграл. Каторжанин продул Петькины уши, нос и даже зубы. Расстроился, конечно, но не очень. Тут «гусар» ему и говорит: «Возьми от меня на память китель. Я ведь все равно здесь не надолго. А от Петькиных ушей мне все равно никакого профиту нет». А варнак в ответ: «За китель благодарствую. Но отныне и довеку тюрьма тебя окрестила «игроком». А Петька – твой вечный поддувала», – ну это лакей по-ихнему. С того дня они с Иваном с утра до вечера в карты режутся. Корешами стали. Арестанты Васильчикова уважительно кличут Арнольдычем. Свой он для них теперь. Спит у окна на соломенном матрасе и даже имеет собственный арестантский сундук. Футы-нуты – важная птица. Не то что я – за всякую вину виноват. И ворюга этот заставляет меня теперь каждый день песни для них петь, – хлопая маленькими свиными глазками, обиженно жаловался заключенный.
– Какие такие песни? – удивленно вскинул брови следователь.
– А всякие, в основном арестантские. Например, вот эту. – Парикмахер подскочил, заученно вытянулся во фрунт и, качая головой в разные стороны, затянул:
или вот можно другую, повеселей:
Капарник старательно выбивал чечетку и колотил себя ладошками по коленям, а потом пустился вприсядку.
– Ну будет тебе, будет… Тоже мне кафешантан устроил, – недовольно махнул рукой чиновник.
– Думаете, мне, ваше благородие, петь нравится? Знали бы вы, как тяжко мне с матерыми убийцами да беглыми каторжниками в одной камере сидеть. Вы уж поспособствуйте, чтоб меня курьером при тюремной канцелярии оставили. Слышал я, место там недавно высвободилось. На днях старый посыльный преставился, – мучаясь одышкой и вытирая засаленным рукавом пот, выпрашивал бывший театральный служащий.
– Похлопочу, любезный, похлопочу. Ну да ладно. Поговорили, и будет. Ступай себе с богом. – Глеб Парамонович колокольчиком вызвал караульного, и Задрыгина увели.
Опытный и хитрый Кошкидько понимал, что при таких обстоятельствах новый допрос Васильчикова был бесполезен и даже следственному делу вреден, тем более что Поляничко ничего серьезного против поручика так и не накопал. Полнейший афронт.
11
Сообщники
Костер достаточно хорошо разгорелся. Рамазан достал из кожаного непромокаемого мешочка немного кукурузной муки, размочил в воде, раскатал на плоском камне тонкий слой теста и поближе придвинул к огню, чтобы снова почувствовать знакомый с детства вкус пресной кукурузной лепешки. Кусок вяленой баранины и ломоть соленой брынзы отлично дополнят привычный для каждого воина походный ужин, после которого можно и заснуть. Постель была почти готова. Оставалось надрезать кинжалом душистый травяной покров, скатать дерн со всего ложа, сгрести в образовавшееся углубление горячие головешки и снова накрыть их развернутой земляной «периной». Угли под таким «матрасом» будут тлеть до самого утра, не давая земле остыть.