Особенно противен он был ей в тот момент, когда отмыкал в спальной комнате сейф, чтобы спрятать в него еще одну стопку кредитных билетов. Благоверный озирался по сторонам и, прикрывая код на дверце, боялся, как бы жена его не подсмотрела. «Курочка по зернышку… а мы по червончикам!» – хихикал супружник.
Клара оправдывала измену тем, что она таким образом мстила мужу и ради этой своеобразной мести готова была терпеть и выполнять все прихоти любовника. И однажды, после нескольких часов безумного «мщения», Броня в шутку окрестил ее «маленькой страстной кошечкой», а она, залившись легким румянцем, в ответ нарекла его «бесстыжим усатым котом». В день его рождения она преподнесла имениннику глиняную фигурку одноименного четвероногого существа с ярко выраженным мужским началом и своеобразной надписью, позже упомянутой в протоколе обыска.
Только вот ответить на вопрос, что же плохого ей сделал Соломон, Клара не могла. И получалось, что все ее рассуждения о несчастливом браке и муже-скряге – чистой воды профанация, а на самом деле ее поведение характеризовалось всего лишь одним, избитым до пошлой банальности французским словом – adultere.
Но сейчас и любовника рядом не было. От этого вроде бы хотелось плакать, но в то же время не мешало бы попричитать и по убиенному супружнику. Терзаемая этим неразрешенным противоречием, вдова так и не смогла начать прилюдно горевать и, опустив глаза, теребила изящными пальчиками пестрый шелк отделанного кружевом носового платочка.
Гроб с телом покойного, будто зловещий постамент, возвышался посреди светлой и просторной гостиной. Вокруг сидели специально приглашенные ведьмоподобные старушки в накинутых черных, как вороньи крылья, платках. В перерывах между чтением молитв они начинали нестерпимо голосить: «На кого ж ты нас покинул, сердешный!», «Зачем жену одну оставил!», «Да почему же ты ушел от нас так рано!». От этого создавалось впечатление, что убиенный по собственной воле отправился на тот свет.
«А все-таки Соломона жалко. Лежит смирненький такой… А какие он мне делал подарки! Помню, в Париже он чуть не скупил весь магазин женской одежды. Любил ли он меня? Еще бы! Что за глупый вопрос? Боготворил и души не чаял, а когда узнал об измене – страдал, изводя себя душевными терзаниями, а потом… простил и, стоя на коленях, умолял забыть о поручике… о Брониславе… о Броне… Ах, Бронечка, где же ты, милый?!» – «Убитая горем» вдова незаметно потерялась в лабиринтах нахлынувших счастливых воспоминаний.
– Примите мои глубочайшие соболезнования, сударыня, однако же мне необходимо передать вам некоторые вещи усопшего, бывшие при нем в момент убийства. Позволительно ли будет нам пройти в другую комнату? – проговорил скрипучий, как несмазанные детские качели, голос, принадлежащий уже немолодому господину с длинными нафиксатуаренными усами. За ним стоял городовой с саквояжем в руках.
– Да, да, конечно, – с готовностью ответила Клара. Она, похоже, обрадовалась возможности хоть на какое-то время покинуть печальное место и провела полицейских в теперь уже бывший кабинет мужа.
– Разрешите представиться, Ефим Андреевич Поляничко, начальник отдела сыска. – Слегка склонив голову, полицейский тем временем внимательно осматривал интерьер, схватывая цепким взглядом мельчайшие детали. – Вот соблаговолите получить, Клара Сергеевна, вещи супруга вашего. – Сыщик повернулся в сторону городового, который достал из саквояжа большой пакет из плотной бумаги, быстро развернул его и положил на письменный стол. – Все передается согласно описи. Ежели возражений не имеется, то распишитесь в получении вышеупомянутых предметов, в совокупном количестве шесть наименований: деньги в сумме триста сорок девять рублей семьдесят пять копеек, портмоне, часы швейцарские золотые с цепочкой, пузырек с надписью «Капли от мигрени» и коробка монпансье «Георг Ландрин», ну и саквояж, – сухо отрапортовал начальник и протянул приготовленную загодя бумагу.
– Что за монпансье? – удивленно приподняла голову вдова.
– Извольте посмотреть, – ответил низший полицейский чин, открывая крышку.
– Да, действительно леденцы, – с некоторой долей растерянности произнесла Клара.
– Разрешите отведать? Я только одну, вон ту, красненькую… – ни с того ни с сего вдруг попросил городовой и, не дожидаясь разрешения, положил конфетку в рот. Неожиданно полицейский вскрикнул, и, схватившись за щеку, неучтиво выплюнул конфету под стол. Скорчившись от боли, он достал изо рта двумя пальцами отломанный кусок зуба и сквозь слезы прошепелявил: – Я жуб шломал.
Даже видавший многое Поляничко, брезгливо поморщившись от такой наглости, произнес:
– Всякому безобразию есть свое приличие. Вот, голубчик, и тебя Господь за бесстыжество твое наказал. Клара Сергеевна места в сей скорбный день себе не находит… испереживалась вся, а ты, как дитя малое, леденцами усопшего решил полакомиться. Негоже нахальство свое людям напоказ выставлять, – осуждающе качая головой, отчитывал подчиненного Ефим Андреевич.
– Вы уж проштите меня великодушно, – извинился городовой.
– Итак, господа, не смею вас больше задерживать, – раздраженно проговорила вдова и, поставив свою подпись на документе, протянула бумагу главному сыщику губернии.
Не привыкший к такому обращению, Поляничко выразительно расправил усы, внимательно посмотрел даме в глаза и только потом взял переданный ему лист.
– Что вы так на меня смотрите? Собираетесь о чем -то спросить? – теряя самообладание, нервничала Клара.
– Признаться честно, кой-какой разговорчик у меня к вам имеется. Да вот только не знаю – уместно ли на сей момент беседы всяческие переговаривать? Вы, я смотрю, горем убиты, так что лучше уж мы откланяемся. Кстати, поручик просил вам привет передать. «Очень, – говорит, – скучаю». Знамо дело, на тюремных полатях бока набивать – это вам не на пуховых перинках кувыркаться, – с ядовитой усмешкой изрек сыскарь.
– Да уходите же вы, право! – тихо выговорила хозяйка и, ничего не видя сквозь пелену слез, захлопнула за визитерами дверь кабинета. Она села на жесткий кожаный диван и первый раз за день облилась слезами.
Любой сторонний человек, увидев в эти минуты безутешно плачущую миловидную женщину лет двадцати пяти, прелестную, как видение: с выразительными карими глазами и очаровательным капризным ротиком, в строгом траурном облачении, наверное, задался бы вопросом: а будет ли по нему лить слезы его благоверная? И как быстро они высохнут? Получив откровенный ответ, он станет, как бы глупо это ни звучало, завидовать тому, по ком так искренне горюет вдова. Эти маленькие соленые капли, осенним дождем поливающие еще не успевшую растрескаться на морщинки нежную кожу лица, дорогого стоят и поэтому вызывают сострадание, скорбь и уважение к памяти безвременно ушедшего от нее мужа. Да только в эти скорбные минуты жалела Кларочка себя.
Все печальное когда-то заканчивается. Подошел к концу и следующий день, когда дубовый, с посеребренными ручками гроб с телом незабвенно дорогого Соломона Моисеевича Жиха отнесли на Даниловский погост и опустили в могилу. Проводить известного негоцианта пришел почти весь цвет городского купечества: владельцы чугуно-меднолитейных заводов господа Руднев, Шмидт, банкир Попов, зерноторговец Гулиев, обувной король Зайдман и недавно приехавший из Варшавы провизор Пейхович, представитель городской управы и даже жандармский ротмистр Фаворский.
Поминали Соломона в снятом трактире недалеко от Тифлисских ворот. Людей было так много, что пришлось ставить дополнительные столы.
Вдова молчала и лишь легким кивком благодарила тех, кто не забыл помянуть мужа добрыми словами. Народ собрался чинный, и, наверное, поэтому поминки не превратились в продолжительное застолье и уже через час приглашенные вежливо откланялись. Расплатившись с хозяином заведения, Клара вышла на улицу и с удовольствием вдохнула свежий, после короткого летнего дождя, воздух.
– Прошу извинить за бесцеремонность, однако мне необходимо поговорить с вами, уважаемая Клара Сергеевна, – немолодой, но подтянутый господин в котелке и строгом, идеально отутюженном черном костюме и белоснежной сорочке с муаровым галстуком.
Странно, но уже с первых секунд она почувствовала к нему явное расположение. Открытое, гладко выбритое лицо, пронзительный взгляд карих глаз, правильный прямой нос, едва заметная ямочка на подбородке, губы, будто застывшие в слегка ироничной улыбке, и аккуратная стрижка придавали внешности незнакомца облик европейца, волею случая оказавшегося в степной провинциальной глуши. Шарма добавляли ласкающий слух мягкий голос и аромат дорогой туалетной воды.