Молодой голос спросил:
— Скажите, ваше высокоблагородие, их расстреляют?
— Нет, к Станиславу представят! Расстреляют, конечно, юноша. Ну, дам, скорее всего, нет. Нелюбова, разумеется, тоже, он же с нами сотрудничал. Я обещал ему поговорить с судьями, а обещания свои я всегда выполняю. Я думаю, Нелюбов отделается ссылкой, тем более что непосредственного участия в налете он не принимал. А вот Трубицына шлепнут непременно. Ведь именно он убил стражника. Вы знаете, он хоть и убийца, а мне его жалко, молодой совсем мальчик.
Трубицын бросился на дверь, стал долбить в нее кулаками и кричать: «Я не убивал, я не убивал! Откройте, я не убивал!» С ним сделалась истерика.
— Филипп Иванович, я из-за вас домой, к любимой жене, сегодня не попаду, а вы мне чушь какую-то мелете. Вот вы говорите, что не убивали стражника. А Нелюбов утверждает обратное. А ему я больше верю. Он с самого начала дал признательные показания, рассказал, что это именно он сообщил остальным соучастникам о времени отправки денежной посылки, расписал роль каждого. А вы запирались и продолжаете запираться. И вы хотите, чтобы я верил вам, а не Нелюбову?
— Ваше высокоблагородие, меня даже в почте не было, да я и стрелять не умею!
— А где же вы были?
— В Пушкинском парке. Смотрел за возчиком.
— Значит, так, Трубицын. От смертной казни вас может спасти только полное и чистосердечное признание. Чистосердечное! Идущее от сердца. Поэтому вы прямо сейчас в мельчайших подробностях должны рассказать мне все, что вам известно относительно этого дела. Все! А я буду сверять ваши показания с показаниями Нелюбова, в искренности которого я не сомневаюсь. И если я увижу, что вы пытаетесь меня обмануть, плохо вам придется. Ну а если я, напротив, почувствую, что вы и впрямь каетесь, даю вам слово: сделаю все для того, чтобы вы получили минимум наказания. Будете говорить?
— Буду!
Через два дня Златоустова доставили к каширскому городскому судье. Несмотря на то что Златоустов судился за кражу второй раз, судья был к нему на редкость снисходительным и назначил минимально возможное наказание — тюремное заключение на три месяца. Приговором Златоустов остался доволен.
Никогда Филя Трубицын не думал, что будет сидеть за политику. Нет, ему как человеку полированному, со средним образованием, были весьма близки идеи всеобщего равенства и братства, он даже кое-что почитывал на эту тему. Но не более того. И надо было Ваське Нелюбову, однокашнику, застать его с одной из таких брошюрок в руках. С этого проклятого дня все и началось.
— А ты что же, Филипп, интересуешься?
Захотелось покрасоваться.
— Конечно. Мне кажется, сейчас все настоящие люди должны этим интересоваться. Время-то какое!
— Ты правильно мыслишь. А хочешь, я тебя познакомлю с такими настоящими людьми?
Филя струхнул, хотел отказаться, но товарищ так пристально посмотрел ему в глаза, что он не посмел.
В этот же вечер пошли в городское училище. Там он и встретил Олечку.
Все время, пока пили чай, она стреляла в него глазками, а после попросила помочь ей помыть чашки. Когда проходили темным коридором на кухню, Олечка неожиданно остановилась, повернулась к нему лицом и… схватив своими пальчиками за мужское достоинство, жадно стала его ощупывать. Результатом барышня, видимо, осталась довольна, потому что после чаепития велела проводить ее до дома.
А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.
С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.
Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут — сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.
Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.
Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна — и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно — оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны — грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.
У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.
Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно — слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!
«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», — с досадой подумал Кожин.
Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.
— Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку — Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!
— Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.
Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец — белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.
— Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.
Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.