— Теперь, значит, ты меня молчать просишь? А когда предложил заложить Соколова, помню, о молчании речи не…
— Да заткнись ты! Что на тебя нашло?!
— Он смотрит на меня! Он знает!
— Да и @#$ на него, Саша! Ты же слышал судью — обвинительный приговор утверждён! Мы его больше никогда не увидим. Невелика разница с тем что было, а? Всё нормально, Успокойся. Тебя же никто никуда не вызывал, поставил две подписи, и всё.
Разрыв воспоминания…
Выйдя из здания суда, Пётр достаёт из кармана золотистый портсигар, протягивает Саше оттуда сигарету. Тот не отказывается, кивает.
— Ну что, вот и всё? — спрашивает он, затянувшись. Пальцы слегка трясутся.
— Да, теперь — всё, — ответил Годунов.
— Слушай, Петя… То, что мы сделали с Соколовыми… Просто хочу чтобы ты знал — с тобой я так никогда бы не поступил.
Пётр смотрит на товарища оценивающим взглядом и кивает.
«Других общих воспоминаний в указанные даты найти не удалось»
Отключившись, я некоторое время сидел в кресле, вцепившись в его подлокотники. Спустя минуту убрал весь интерфейс с линз, встал и потянулся.
Ну вот и оно. То самое, что я искал…
Фух…
В голове снова стучали молоты. Но теперь я знал, что это продлится недолго. Минута-две, и можно будет заканчивать дело.
Я сразу знал, что так и будет. Был уверен, и настроил себя, так что сейчас знал — надо просто сохранять спокойствие.
Подойдя к лежащему без сознания Саше, я вытащил из кобуры пистолет, взял его в левую руку. Правой вытащил из нейропорта за ухом жертвы кабель, убрал его в карман — и отвесил юристу увесистую оплеуху.
Он дёрнулся на кровати, распахнул ничего не понимающие глаза, и получил ещё один удар — на этот раз кулаком.
Упав на подушку, попытался было встать, но со связанными руками и ногами сделать это было затруднительно. Ощутив у себя на лице дуло прижатого пистолета, Саша быстро утих, а я, убедившись, что он не настроен вытворять глупости, хлопнул его по лицу.
— Саша, Саша… Трухня ты гнилостная, Озёров. Кто же знал, что ты таким окажешься… В школе казался нормальным, серьёзным, обстоятельным человеком. А по факту получился совсем другим… Знал бы раньше… Что? Хочешь что-то сказать?
Я подошёл к своему пленнику и содрал с его рта скотч, тут же схватив рукой за челюсть, заставляя смотреть мне прямо в глаза.
— Только пикни, только крикни, Саша — прошу, сделай это. Тогда я с огромным удовольствием отрежу от тебя кусок. Рот заклею, конечно, чтоб ты соседей не пугал. Но отрезать буду очень медленно, чтобы ты ощутил всю прелесть.
— Кто вы? — выдохнул Саша, с ужасом глядя на меня, — Что вам нужно?
— То, что мне нужно, я уже взял, — оскалился я, — прямиком из твоей пустой головы достал. На большее, чем быть просто хранилищем, она оказалась неспособна. Значит и не нужна тебе, так получается?
— Нет, нет, подожди! — взвыл Саша, и я снова зажал ему рот.
— Заткнись, сука! Заткнись, мразь, если хочешь жить… Запомни — у тебя всего один шанс выжить. Ты должен рассказать мне то, что я уже и так видел в твоих воспоминаниях. У меня есть копия, не переживай. Но я хочу, чтобы ты рассказал сам — как всё было?
— Как что было?
— Как Пётр Годунов предложил тебе подставить вашего друга. Как ты согласился. Что с этого поимел Петя, и что ты, как сложились ваши жизни. Всё, Саша — ты выложишь мне всё. И если меня всё устроит — ты останешься жить.
— Но я… Что? Годунов?
— Тебе лучше собраться с мыслями. Я очень не люблю ждать.
И он заговорил. Сначала медленно, неохотно. Потом, всё больше втягиваясь в рассказ, несколько раз сбивался на ничего не значащие события и эмоции, и его приходилось направлять в нужное русло. Всё это время у меня в кармане стрёкотал включённый диктофон. Старый, без прямого доступа к сети — зато я был уверен, что с него эта запись точно никуда не денется.
К слову, на всякий случай я всё это записывал и себе на нейрочип, а также оставил включённую камеру на столе, которая сейчас была направлена на Сашу. Разумеется, она тоже писала.
Я не знаю, откуда у меня взялось это маниакальное желание запечатлеть разоблачение этого заговора, этой подставы, этого предательства, со стольких ракурсов. Может быть, я правда боялся, что все доказательства этого могут исчезнуть. А может — просто хотел, чтобы всё это врезалось мне в память навсегда. Чтобы засело накрепко — так, что не выкорчевать. Чтобы помнить.
А может и в самом деле рассчитывал, что эти признания, эти записи мне помогут? Такой вариант тоже нельзя было отрицать, хотя трезво оценивать свои поступки я сейчас не мог. Даже несмотря на то, что убеждал себя в обратном, и внешне был абсолютно спокоен.