— Не надо, — сказала Змейка. — Оставь меня в покое. Я хочу досмотреть до конца.
У нее еще оставался один зрячий глаз, который неотрывно глядел на реку и на монстров, плывущих к дальнему берегу.
— Я должна это видеть, — упрямо повторила она.
Черепашка уселся обратно, легонько качая свою подругу на коленях. Он сам не заметил, как начал напевать ей песню, которую слышал когда-то: "Собака и кошка сидели в гостиной спокойно и чинно на полке каминной. Но как-то случилось ночною порой: не спит, не зевает ни тот, ни другой!.." Он никак не мог вспомнить остальные слова.
Он думал о Змейке — о том, как ей жилось на свете. Она никогда не ходила в школу. У нее не было дома, не было семьи. Мать Черепашки не выносила ее на дух. Черепашка даже не знал, где она ночует и что ест. У нее не было ничего, а у него было все. И вот теперь она была ранена, а он не знал, как ей помочь.
Потоки холодной речной воды заливали мост, и Черепашка заплакал.
Трехногая кошка выползла на берег, волоча за собой по илу клубок розовых атласных кишок. По пути кишки застряли в груде бревен, и кошке пришлось провести нескольких мучительных мгновений, распутывая и вытягивая их зубами. На отмели невдалеке от Целлофанового канала она замертво рухнула в грязь.
Полчища вонючих речных крыс высыпали из своих нор. Они осторожно подкрались к кошке, сжимая в лапах железные дубинки и заостренные прутья. Они потыкали в нее своими орудиями — она не шевельнулась. Самая отважная крыса попыталась отковырнуть с кошкиной морды зеленый стеклянный глаз. Но тут из воды, отряхиваясь, вылез пес, и крысы разбежались кто куда.
Пес наконец-то уселся ужинать. Он разорвал кошке горло и распорол грудную клетку. Он не спеша пережевывал ватные мышцы ее чудесных вкусных лап и грыз сухожилия, сделанные из упаковочного шпагата. Да, это была великолепная кошка.
После еды он пробежался взад-вперед по побережью, охраняя труп кошки от своры диких собак, которые весь день не выходили у него из головы. Вообще-то он никогда не встречал других гигантских собак, но точно знал, что они рыскают где-то поблизости и только и ждут, чтобы похитить его добычу.
Закончив обход территории, он сел возле трупа и поднял глаза к сияющим небесам, усыпанным разноцветными звездами, и к полному, упругому воздушному шарику луны. А потом перевернул кошку на живот и изнасиловал труп, с наслаждением вонзая туго набитый хлопковый стержень в податливое ситцевое лоно.
— Ух-ух-ух, — сказал он.
— Ик-ик-ик, — отозвался труп.
Стрелки часов на башне Калейдоскоп-банка медленно приближались к двенадцати. Ночное небо глядело вниз, прищурив морщинистые веки, и, словно простыня на бельевой веревке, вздрагивало от отвращения под порывами холодного ветра. По ту сторону бесплодных земель Теремковые горы широко разевали свои зубастые пасти и стенали, оплакивая кошку. Чахлые городские деревца (немногочисленные, поскольку они были позаимствованы из коробки с игрушечной железной дорогой) стыдливо поникли. Колокола Крепдешинового собора прозвонили полночь. Ветер улегся и затаил дыхание. Звезды потускнели.
Вдали, за Плесневелыми болотами, колеблясь в лунном свете, двигалась какая-то неясная мерцающая тень. Она излучала черное сияние — словно полуночное солнце, нависшее над Столешницей мира.
— Гляди-ка, — сказал Черепашка, который все так же сидел на Ножничном мосту, — что это там такое?
— Поверни мою голову, — попросила Змейка. — Я не могу шевельнуться.
Тень сгустилась — теперь ее очертания напоминали человека. Он направлялся к городу, шествуя через болото, но его ступни не касались трясины. Его ноги были подобны каменным курганам.
— Что? — переспросил Черепашка. — Что ты говоришь?
И Змейка вновь прошептала священное имя:
— Страшила Эннди.
Одна нога Эннди, в голубой джинсовой штанине и в ботинке, похожем на огромный черный метеорит, пронеслась над топью и расположилась в воздухе. Затем из тумана показалась вторая нога, в полосатом красно-белом чулке. Посередине между ними болталась третья. Точнее говоря, эта третья на самом деле была двумя ногами, сшитыми вместе. Страшила Эннди был сиамскими близнецами [6].
Исполинская тряпичная богиня подходила к берегу Шелковой реки. Теперь ее ноги ступали по земле, оставляя глубокие следы, мгновенно расцветавшие морозными узорами. Ее головы едва не упирались в небо.
Волосы Эннди были сделаны из длинных петель рыжей пряжи. Полные сострадания глаза — из четырех черных пуговиц, обрамленных густыми стежками ресниц. На каждом лице был вышит малиновый рот и красный треугольный нос. Правая половина Эннди была одета в розовый фартук с оборками и накрахмаленный белый передник с большими карманами. С левой стороны Эннди носил светло-голубую рубашку с коротким рукавом, джинсовые брюки-клеш и темно-синий моряцкий бушлат.
Эннди остановился прямо за спиной у пса. Тот все еще насиловал труп. Шелковая река подернулась зыбью, словно матрас, кишащий блохами. Лунный шарик на потолке мира начал сдуваться и висел уже не так высоко. Тень Эннди упала на сгорбленную спину собаки. Маленький оранжевый пес все насиловал, насиловал и насиловал маленькую мертвую кошку.
— Ухх-ухх-ухх, — сказал пес.
— Ик-ик-ик, — сказал труп.
— Ухх-ухх-ухх, — сказал пес.
— Черт, ну и тяжеленный же ты, — сказал труп.
Эннди покачала головой и подбоченилась. Ее руки, лишенные костей, гнулись, словно сосиски. Она ждала, когда на нее обратят внимание. Ей до смерти надоели эти ночные визиты на Столешницу, но выбора все равно не было. Ведь проклятие лежало на ней точно так же, как и на остальных.
Наконец пес заметил Эннди. Он рывком выпростал пенис из тела кошки и принялся скакать вокруг Эннди, повизгивая и тявкая от счастья. Он ластился к хозяину, виляя хлопковым клетчатым хвостом. Ему и в голову не приходило, будто он в чем-то провинился. Ничего, кроме пылкой, неугасающей надежды, что сегодня Эннди, возможно, захочет поиграть с ним.
Эннди опустилась на колени и коснулась сломанной шеи кошки. Та вздрогнула, застонала и приоткрыла один заплывший глаз. Ее морда была покрыта слоем спутанных алых лент, и она смахнула их лапой, от которой остался только проволочный каркас с несколькими клочками ватной начинки. Она жалобно мяукнула.
От зияющей раны на ее животе поднимался пар. Воздух наполнился смрадом мясной лавки — тяжелым духом крови и сырого мяса. В мире игрушек запахи ничего не значат, но речные крысы все-таки учуяли его. Это было странное, пугающее ощущение. Запах мяса принадлежал полузабытым дням, когда они жили в мире вещей — в тех далеких краях, где все игрушки обречены на немоту и неподвижность. Объятые страхом, крысы поглубже забились в свои норы.
Наконец Эннди заговорил, и эхо разнесло его голос над болотами:
— Сейчас полночь, — сказал он. Пес вскинул голову. — Полночь по старым голландским ходикам из Занебесной гостиной, — уточнил Эннди.
— Гав-гав! — отозвался пес, чтобы как-то поддержать беседу.
— Мяф? — спросила кошка, надеясь быть чем-то полезной.
— Известно ли тебе, зачем мы пришли сюда, маленький пес?
— Не имею представления, — ответил тот.
— А ты что скажешь, маленькая кошка?
— Добрый вечер, Хозяин.
— Тебе известно, для чего мы сюда явились — Страшила Энн и я?
— Прости, — сказала кошка. — Я только что проснулась.
Эннди глубоко вздохнул.
— Итак, вы опять все позабыли. Вы ничего не помните о проклятии, которое превращает вашу жизнь в ад.
6
По всей видимости, Страшила Эннди (ragged anndy) приходился близкой родней тряпичным куклам Энн и Энди (Raggedy Ann and Andy) — брату и сестре, широко известным в Америке в двадцатых годах XX века.