— Ты прав, тихо, спокойно, телефон не звонит, — в тон ему откликнулся Шумилов.
— А карманный?
— В домике забыл, в костюме, — хихикнул Павел Николаевич.
— Это правильно, я свой тоже оставил. Обойдутся денек без меня.
В этот момент на берег выбежал запыхавшийся охранник с рацией в вытянутой руке.
— Павел Николаевич, вас ищет Рычков!
— Ну вот, накаркал, — буркнул под нос Шумилов, косясь в сторону невозмутимо созерцающего окрестный осенний пейзаж Строгова. — Ну что кричишь? Здесь я, здесь. Давай трубу.
— Да, слушаю, — произнес он в рацию. — Ну и что? А я здесь при чем? — громко поинтересовался Павел Николаевич через какое-то время. — Нет, я не взрывал. И Владимир Петрович говорит, что он тоже не взрывал. Ну ладно, пошлите им соболезнования и что там положено. Пусть Бугров подписывает. — Было видно, что Шумилов еле сдерживается, чтоб не рассмеяться. — Если нет, сам распишись вместо него, не мне тебя учить. Нет, мы не приедем, заняты, сильно заняты. Послезавтра расскажешь.
После этих слов Павел отдал рацию охраннику.
— Все, можешь уносить. И смотри, по пустякам больше не беспокой.
— Что там стряслось? — поинтересовался Отрогов, задумчиво глядя в спину удаляющегося телохранителя.
— Ничего серьезного, — отмахнулся Шумилов, — в Тель-Авиве магазин взорвали.
— А Рычков просил письмо подписать?
— Да, оно самое, с соболезнованиями. Ничего, пусть Арсений из Новосибирска в Израиль звонит, поздравления передает.
— Нет, ты не прав. С поздравлениями надо Арафату звонить, а Шарону с соболезнованиями.
— Какая разница. Я этих южан до сих пор путаю, все на одно лицо. Пусть Верховный разбирается.
— А он уже звонил с соболезнованиями, — серьезным тоном ответил Отрогов, — за полчаса до взрыва.
— Опять часовые пояса перепутал? — подыграл ему Шумилов.
— Ладно, пошутили, и будет. Много хоть народу погибло? — спросил Владимир, когда они прекратили смеяться.
— Говорит, примерно человек тридцать. Да еще около ста раненых, — тихо ответил премьер. — Кошмар.
— Большой магазин?
— Супермаркет, в самом центре. Хорошо рвануло. Рычков говорит, до сих пор завалы разгребают. Жалко людей.
— А что они с палестинцами вытворяют?! Не жалко? Это война.
— Интересный вопрос, — усмехнулся Шумилов, — только этой войне уже полвека. Пока друг друга не перебьют, она не закончится. Кто виноват, уже и забыть успели.
— Так у одних танки и самолеты, а у других только камни и бомбы! Ясно, кто виноват!
— Эх, Володя, забыл уже. У арабов и танков, и самолетов было раз в десять больше, чем у евреев. Да все просрали. Сколько мы им оружия поставляли. Все бесполезно.
— Что поделать, израильская армия подготовленнее оказалась, и американцы им помогают.
— А у тебя есть в загашнике второй Суворов, Святослав или Роммель?
— Нету, Паша, нету. В том-то и дело, что нету. А был бы, так и не отдал бы, самому нужен, — жестко отрубил Строгов. Некоторое время они молчали.
Шумилов следил за неподвижным поплавком, находя в этом занятии извращенное удовольствие. Всё равно ни одной поклевки. Строгов прохаживался по берегу, засунув руки в карманы.
— Слушай, Паша, тут дело одно есть. — Строгов остановился рядом с Шумиловым. — Ты у нас образованный, с головой. Может, подскажешь что хорошее?
— Денег не дам, — отрезал Шумилов, не поворачивая головы.
— Нет, не о деньгах разговор. Ты не помнишь, случаем, решения последнего партийного съезда?
— Какого еще съезда? ЛДПСС, что ли? Или Народного Союза? Или КПСС? Нет, не помню и не читал никогда.
— Видишь! А какова основная политическая линия и идеологический курс советского народа? — при этих словах Строгов предусмотрительно отступил в сторону, опасливо косясь на лежащую у правого сапога Шумилова суковатую палку.
— Нет, Володя, ты явно перегрелся! Черт побери! В кои веки выбрался на рыбалку, так и тут всякие сумасшедшие о работе спрашивают!
— Ну а на самом деле? Что в твоем ведомстве, какую линию проводят?
— В моем ведомстве проводят генеральную линию укрепления экономики, роста народного благосостояния и развития научного потенциала, — совершенно серьезным тоном ответил Шумилов, — а Идеологией у нас Верховный занимается, у него и спрашивай.
— Подожди, Паша, не кипятись. Ты сам подумай. Сначала было: «Самодержавие, православие, народность», затем: «Коммунизм — светлое будущее всего человечества». А сейчас?
— Сейчас? Не знаю. Вроде бы — плюрализм мнений, свобода мышления, торжество закона и подобное, — после недолгого раздумья ответил Шумилов. — Никакой идеологии у нас нет. Немного придерживаемся социализма, немного развиваем частный бизнес, и никакой Большой Идеи. С 88-го года полный вакуум. А ты прав, Володя. Упустили мы этот момент. Упустили.
— В последнее время религия в моду вошла. Может, воспользуемся? Как там было: «Русь святая, храни веру православную».
— Может, и так, да только ничего хорошего в этом нет. Не такая уж Русь и святая, если церкви взрывали и в космос летаем. Нет, и «вера православная» нам не поможет. Только вчера были атеистами, а сегодня все строем в церковь. — Шумилов презрительно усмехнулся. — Нет, это прошлый век. Нельзя так.
— Почему? Исконно русская вера до сих пор популярна. Надо просто по телевизору чаще церковные мероприятия показывать, намекнуть Патриарху на помощь и участие. В школах «Закон божий» ввести, пару миллионов на восстановление церквей подкинуть.
— Глупость. Это все не то. «Нет, ребята, все не так. Все не так, как надо», — тихо пропел Шумилов. — Ты какими представляешь себе граждан Советского Союза?
— Как какими? Законопослушными, свободолюбивыми, богатыми, образованными, гордыми и политически активными.
— Вот именно. Значит, православие уже не проходит. Кроме того, у нас много мусульман. Они и так слишком активны на местном уровне. А после того как мы сделаем христианство государственной религией, в противовес возрастет влияние ислама на югах.
— Ислам не страшен, — беспечно отозвался Строгов. — У нас цивилизованная, светская форма мусульманства. А с ортодоксами разберемся, и появиться не успеют. И распространен он в отсталых регионах. Решим проблему.
— Да, ислам — это не проблема, — неожиданно легко согласился Павел Николаевич, — а христианство — это серьезная проблема. Чужеродная религия, маскирующаяся под «исконно русскую».
Тяжелый дурманящий аромат благовоний в воздухе. Траурные, скорбящие, безжизненные лица, смотрящие со стен. Тусклый мертвящий блеск позолоты. Потрескивание сотен свечей и запах горелого воска. Давящая, угнетающая атмосфера. Священники в бесформенных расшитых золотом одеяниях, нудно поющие пасхальные гимны. Люди, битком набившиеся в храм. Стеклянные глаза, склоненные головы. Старая бабка, замершая на коленях перед иконой. Люди, механически крестящиеся и кланяющиеся, кланяющиеся, кланяющиеся по легкому жесту священника. Гнетущий запах курений и скорбная фигура человечка, висящего на кресте, словно плывущего над послушным человеческим стадом.
Шумилов помнил изумление и растерянность, мелькнувшие в глазах церковного иерарха. Как снисходительное, по-хозяйски доброжелательное выражение лица церковника на миг передернула гримаса ужаса, когда Павел Николаевич, открыто глядя ему в глаза, с легкой дежурной улыбкой пожал протянутую для поцелуя руку. Это был последний раз, когда Шумилов зашел в церковь. Журналисты, конечно, обыграли этот случай, показали его как примирение церкви и государства. Но Шумилов слишком хорошо запомнил выражение лица митрополита, впервые столкнувшегося с нормальным человеческим чувством собственного достоинства. Бугров, несмотря на свое благоволение церкви, сам никогда не светился на подобных мероприятиях. Председатель Верховного Совета должен быть выше религии, выше дел одной из конфессий. Он представлял интересы всех граждан страны — и православных, и атеистов, и католиков, и мусульман.
— Может, ты думаешь возродить «Кодекс строителя коммунизма»? — ироничный голос Строгова вернул Павла к реальности.