Винниченко отлично представлял себе, что кроется за этим «только» и у Грушевского и у Петлюры. Ведь люди–то без… размаха, мелкие души, пигмеи…
Он сделал величавый, почти трагический жест.
— Конечно, — скорбно вымолвил он, — без жертв не обойтись. Собственно, без самопожертвования. Нам, конечно, придется уйти. Временно! — поспешил он добавить.
Грушевский встрепенулся: уйти? кому? куда?.. Нет! Пускай уж они уходят, а не я!.. Пускай уж эсдеки, а мы, эсеры…
Но Винниченко и это движение души Грушевского разгадал. Он произнес великодушно, вернее — милостиво, ибо чуть свысока:
— Собственно, вам, глубоко–и многоуважаемый Михаил Сергеевич, отцу родного дела, уходить не надо: вы останетесь на своем высоком, незапятнанном посту. А мы… — он глянул на Петлюру и сразу же отбросил этот вариант: уйти вместе с Петлюрой? На равных, так сказать, правах? Разделить и лавры мученичества, и лавры… позднейшего триумфального признания? Нет, с Петлюрой — ни в рай, ни в ад! — Я! — решительно промолвил он. — Я пожертвую собой! Уйду я!
Грушевский облегченно вздохнул. Петлюра насторожился.
А Владимир Кириллович уже оседлал коника вороного и пустился в карьер.
— Конечно, — говорил он, — просто уйти в отставку — это не даст эффекта! Надо же понимать психологию масс! — В самом деле, разве им, малым мира сего, дано разбираться в такой тонкой материи, как психология масс? — Массы такому фортелю не поверят. Нет! — Голос его зазвучал металлом, непреклонно. — Правительство или, во всяком случае, глава правительства должен быть свергнут. Меня надо свергнуть!
Владимир Кириллович тут же сам оценил свое предложение: еще не бывало такого случая в мировой истории, чтоб глава правительства сам против себя восставал, сам себя свергал, однако — глядите, люди добрые — он предлагает именно такой акт и в жертву отдает себя самого!
— Меня надо арестовать! — звенел металлом голос Винниченко. — И посадить! В Косый капонир! В военный каземат! Централ для смертников! В железную клетку!.. Разумеется, дав возможность… бежать… Ибо суровая стража — это выяснится впоследствии — объявит себя моими приверженцами… Потом я могу даже перебраться за границу…
Перед взором Винниченко — розовое сияние. Даже радуга–веселка — все семь цветов спектра — триумфальной аркой поднялась над горизонтами грядущего… Аз приемлю муки за вы!.. Всемудрого пророка побивают каменьями. Остракизм. Мытарства в изгнании… И вот — прозрение нищих духом. Где наш великий пророк? Волим великого пророка, ибо без него ни в тын, ни в ворота… Приидите — поклонитеся. Мольбы с битием кулаками в грудь и разрыванием одежд… Что ж, не до личных обид, когда нация гибнет! Он милостиво, с горькой усмешкой, дает свое согласие. И вот — триумфальное шествие обратно. Ликующие толпы выходят навстречу. — Путь устлан пальмовыми ветвями, нет — калиновым цветом по украинскому обычаю! А вот и вершина: он наверху пирамиды один, собственной персоной, без Грушевского и Петлюры…
Петлюра тоже представлял себе примерно такую же картину и сгорал от зависти. Здорово придумано! Ведь выхода все равно нет. Так либо иначе эсеры дорежут. Вот пускай и попробуют сами! Натворят черт знает чего, наломают дров — все равно им не справиться: ведь обстановка такая, что и Ньютон бы не поймал своего яблока! И дадут им по шее люди добрые и злые. А тогда — будьте любезны… Браво, Владимир Кириллович! Нет, таки не зря писал он хвалебные рецензии и на «Черную пантеру» и «Ложь» в театре Соловцова! Только разве то были пантера и ложь? Вот это ложь так ложь! И черная пантера налицо: сам Владимир Кириллович… Однако… он самосвергнется, самоарестутся, самозаключится, потом — самовозвеличится, а ему, Петлюре, что?
И вдруг Симон Васильевич повеселел. Повеселел внутренне — в душе, а внешне, наоборот, стал мрачен, величав, трагичен. Он сказал:
— Я тоже уйду!
Грушевский радостно вскинулся:
— Вы тоже, Симон Васильевич, решили… арестоваться?
Петлюра сделал вид, что не услышал этого бестактного вопроса.
— Страна в опасности! Грозит военное поражение! Я — вождь армии! Кормило освободительной борьбы беру в свои руки, лично!
Винниченко бросил ревнивый взгляд: уж не намерен ли Петлюра оттягать у него половину трагической славы?
Петлюра сказал:
— Я еду на фронт! Принимаю боевое командование. В грозный час главнокомандующий должен быть со своим войском… А вы, — кивнул он Грушевскому величаво, снисходительно, милостиво, — вы создаете себе здесь… новое правительство, какое уж вам по вкусу. Потом, когда вернусь с победой…
Он умолк. Дальше не стоило выбалтывать наперед…