— Вы… знали ее — прошептал он, заикаясь, но не от холода.
— Знал! — злобно отрубил Флегонт.
— Она… она… большевичка…
— Да, большевичка! — крикнул Флегонт, и слезы хлынули у него из глаз — первые слезы после Лииной смерти.
— Господа! Господа! Смотрите! — закричал сосед справа: то был тоже гимназист, но незнакомый, из какой–то другой гимназии. — Они зашевелились, они вылезают из своих окопов! — В его голосе звучали и страх и восторг. — Дадим же мы им сейчас, проклятым большевикам! Господа, пулеметы, пулеметы!..
Пулеметы и в самом деле уже трещали на правом и левом флангах защитников станции Круты.
И тоска, тоска сразу сжала сердце — тоска, как всегда, когда Флегонт слышал пулемет. И засосало в груди. Очевидно — страх.
Из окопов «усусусов» и «Молодой Украины» вразброд, без команды загремели винтовки.
Действительно, над белой пеленой поля появилась темная — черная — полоска, от края до края. И сразу стало видно, что это не полоска, а сплошная линия точек. Противник поднялся из своих окопов и двинулся вперед. На насыпи железнодорожного полотна черные точки роились особенно густо, они сбились там облачком, — и как раз туда направили свой огонь фланговые пулеметы. Черное облачко на полотне сразу растаяло — рассыпалось в две стороны. Несколько точек остались недвижимы на снегу.
— Метко наши бьют! — орал в восторге гимназист справа. — Так их, так!..
Радостные возгласы слышались там и тут по окопу. Винтовки защелкали еще чаще.
— Стреляйте же, стреляйте! — кричал Флегонту реалист слева. — Почему вы не стреляете? — Сам он выпустил целую обойму и загонял в магазин новую.
Флегонт поднял винтовку и выстрелил не целясь, куда–то туда.
Цепь красных двигалась прямо по заснеженному полю и тоже стреляла. Но их нельзя было подпускать: так сказал Петлюра.
— Почему они — в черном? — крикнул Флегонт реалисту.
— Что?
— Почему в черном, как вы? — Флегонт кивнул на черную шинель реалиста.
Реалист не ответил, он уже заложил новую обойму и теперь стрелял, старательно целясь в черные точки.
А точки уже не были точками. Это были черные человеческие фигуры. Люди в черном — прекрасная мишень на белом снежном поле — шли точно с прохладцей, не спеша: очевидно, проваливались в глубоком снегу. И стреляли с ходу, с руки, от живота, не целясь.
— Матросы! — послышались испуганные голоса в окопе. — Господа, наступают матросы!
Несколько защитников сразу метнулись назад, за окоп, — бежать. Но их вернули, пристыдили:
— Господа! Как вам не стыдно! За неньку Украину!..
— Мы им сейчас всыпем, всыпем! — вопил все тот же воинственный гимназист справа.
Реалист расстреливал обойму за обоймой.
— Стреляйте же, стреляйте! — кричал он Флегонту в перерывах, когда перезаряжал ружье.
А матросы шли да шли. Кое–кто падал, но мало: студенты и гимназисты были еще никудышные стрелки.
Только теперь кто–то догадался:
— Рамку! Рамку, господа, поставьте! Какую надо рамку?
— Рамка пятьсот, — побежало от одного к другому по окопу.
Реалист выругался: он до сих пор стрелял, не поставив дистанционной рамки, и пули его шлепались, очевидно, где–то поблизости в снег.
А матросы шли. В темных своих бушлатах. Во весь рост.
— Господи, господи!.. — шептал Флегонт. — За что! О господи!
Но сразу сообразил, что он молится, и оборвал…
— Рамка четыреста!
— Нет, триста, триста!..
Флегонт с тоской смотрел туда и сюда — не вперед, а вдоль окопа: все стреляли, все вопили, все были в ажитации. Бой! И Круты нельзя отдавать. Петлюра сказал. Сказал Петлюра… Нет, не все: вон один, другой съежились на дне, под снежным сугробом. Убиты? Ранены? Сжались в комок и плачут…
Боже, как тоскливо и горько жить на свете! Может, правда, пускай лучше убьют?
— Рамка двести!
Матросы шли.
И вдруг в матросской шеренге затрещали пулеметы. Они шли и волокли пулеметы по снежному насту за собой. Теперь они повернули их и ударили по окопу.
И сразу там и тут послышались крики и стоны. Прицел матросы установили еще загодя.
— Не хочу, не хочу! — крикнул Флегонт.
Но за треском своих пулеметов, пулеметов матросской цепи, за грохотом винтовок и всеобщим ревом Флегонт и сам себя не услышал.
Уже никто не скомандовал: «Рамка сто», хотя до матросской волны теперь было не больше ста шагов. Матросы шли и кричали. Что они кричали? Разве услышишь? И какое это имеет значение!.. Ведь сейчас — умирать. О господи, как тяжело умирать, когда не знаешь, за что! Нет, нет! Знаешь!.. Не знаешь — за что, но знаешь, что не за то…