— Молчать! — замахнулся нагайкой Муравьев. — Бойцы! Взять его!
Красногвардейцы с недоумением поглядывали на своего командира, на пленных, на разгорячившегося дедка.
— Взять, приказываю!
Коцюбинский стал между Муравьевым и Колибердой:
— Спокойно… Муравьев!
Муравьев, взбесившись, оттолкнул его предостерегающе поднятую руку:
— Не мешайте! Я приказываю! Взять… Расстре…
— Спокойно! — уже крикнул, не в силах сдержаться, Коцюбинский. — Спокойно: я приказываю.
Один из красногвардейцев, по возрасту старше других добавил и от себя:
— Товарищ главком, вы, в саном деле, успокойтесь… немного… Оно вроде недоразумение выходит… Товарищи ведь — наши…
Но Муравьев, задохнувшись от бешенства, только дико вращал глазами. Он уже не видел дерзкого дедка с его «петлюровской» речью, не видел никого и ничего — одного только ненавистного Коцюбинского.
— Вы… вы… осмеливаетесь… Я отдал приказ…
— Я отменил этот приказ…
У Коцюбинского тоже перехватило горло от волнения и перед глазами пошли зеленые круги, но он все–таки сумел сдержать свой гнев, свое желание выхватить из кобуры пистолет:
— Приказы мы… отдадим потом… когда и в самом деле все немного… успокоимся.
Он через силу заставил себя это сказать — ведь здесь красногвардейцы, добрые боевые друзья, и товарищи из «Арсенала», измученные люди, герои. Он должен был… уладить дело с этим истериком и… черносотенцем. До времени — пока Народный секретарит разберет все его конфликты с… полковником Муравьевым, до времени — потому что идет сейчас отчаянный штурм захваченной петлюровцами столицы, а Муравьев — командир, бойцы ему верят и подчиняются его военному авторитету…
— Я главком! — прохрипел еще Муравьев, но уже выдыхаясь: в этот момент, как все неврастеники и истерики, он был на той точке взрыва, когда вот–вот уже начнется нервный спад — и он либо учинит какое–нибудь безумство, либо начнет биться головой о стенку, либо… увянет, утихнет и расплачется. — Шаров! — хрипел Муравьев, озираясь и вращая в беспамятстве глазами.
Шарова — верного муравьевского адъютанта и главного опричника — поблизости не было: Муравьев забыл, что недавно отправил его со своими «главкомовскими» приказами по фронту наступления.
Догадливый, вышколенный вестовой подбежал с флягой и подал отвинченный стаканчик: чарка спирта всегда кое–как возвращала равновесие разошедшемуся наркоману.
Разгоряченный Максим Колиберда тоже все бормотал, что, мол, петлюровцам нас не спихнешь, и стреляй, пожалуйста, чертов сын, агент мировой контры, если уж ты такая гадюка и замахиваешься на «вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» Коцюбинский обнял его за плечи, хорошенько тряхнул, прижал к себе и сказал как только мог в эту минуту мягко:
— Товарищ, брат, успокойся! Мы здесь — украинцы и русские, крестьяне и рабочие, друзья по классу, и петлюровцы всем нам враги. Нет, друже, «петлюровского» языка; горе наше, что на нашем украинском и изменник, выродок Петлюра говорит… А на этого — плюнь… призовем к порядку…
Услышав украинскую речь, Максим сразу успокоился и даже хлюпнул носом, припав к плечу Коцюбинского.
Красногвардейцы — русские: рязанские, брянские, петроградские — стояли угрюмые, смущенные. Они шли в бой за своим командиром, они выполняли каждый его приказ — в бой он вести умел. Они знали его недостатки и причуды: пьянство, бешеный и несправедливый гнев, беспричинные болезненные взрывы. Но сейчас они не могли его ни понять, ни оправдать. Они осуждали его. И им было… неловко.
Коцюбинский сказал еще Муравьеву — стиснув зубы, тихо, чтобы не услышали ни арсенальцы, ни бойцы:
— И будьте добры… товарищ… «главком», прекратите ваши… парадные преждевременные рапорты… победителя: я это вам запрещаю! Мы, Народный секретариат, правительство Советской Украины, сами отрапортуем Ленину, когда действительно возьмем Киев…
3
А матросы шли вперед. Черноморцы и балтийцы.
Бронепоезд «Свобода или смерть!» уже стоял против вокзала, и бил через территорию железной дороги по центру города. Отсюда, с железнодорожного полотна, панорама города поднималась амфитеатром, и купол здания Центральной рады сверкал паникадилом, когда сквозь пелену туч пробивался косой лучик солнца. Канонирам до смерти хотелось попасть именно в купол. Снаряды густо ложились в парке первой гимназии, терещенковском и галагановском садах.