Винниченко прислушался к тишине в комнате. Ставня скрипела, капли все еще стучали по крыше, гудели сосны, а гул пушек словно… гм… опять немного приблизился. И, кажется, слышен пулемет…
Винниченко встал, подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и выглянул на свет божий.
Свет божий был темен и непрогляден. Потому что ночь… Ночью так и полагается, чтобы ничего не было видно. В особенности… когда источник света позади. Правда, два ближних ряда сосен Святошинского бора можно разглядеть. Стройные и высокие. И покачивают игольчатыми головами. Тоска…
Тоскливо соснам, тоскливо и Винниченко. Подался в демиссию в такое время!.. Правда — если быть честным с собой, — это дает ему право… остаться чистым, в стороне, гм… умыть руки, как этот… Понтий Пилат, от всех дальнейших, неотвратимых событий… Но если уж быть честным с собой до конца, то это не что иное, как подлость. И трусость. Вот как! Если, конечно, быть честным — и с собой и с другими. Винниченко не сдержался и застонал. От душевной боли. Думаете, легко признаваться, что ты — подлец?
А впрочем, ведь… все минует: радость осуществленной мечты, смакование победы, слава, честь, а может быть, и бессмертие?!..
Словно отвечая на стон Винниченко, за стеной, за деревянной переборкой, тоже раздался стон — громкий, протяжный, болезненный.
Винниченко прикусил язык и тихонько, на цыпочках, вернулся к столу. Надо сидеть тихо! Не нарушать покой роженицы… За стеной, в соседней комнате, женщина должна родить. И очевидно, сегодня. Такая напасть! Не нашла более подходящего времени — рожать. Умная, опытная женщина никогда бы себе этого не позволила: зачинать и рожать ребенка в такое неверное революционное время. Но это же — глупая девчонка. Красотка, правда. И пикантная. Шулявочка. С русыми косами. Вот и случилось это, как случается, знаете, с молодыми, неразумными девушками. Преждевременное пробуждение плоти. Может быть, путалась с мальчишками. Может быть, какой–нибудь старый селадон совратил. А может быть, и пылкая, страстная — первая, непременно первая! — любовь…
Владимир Кириллович заволновался. Чем не сюжет? Для рассказа, а не то и повести? A? О чистой — чистой, чистой! — девичьей любви. А потом — соблазнил, изменил, забыл: трагедия обесчещенной и все такое прочее. Сюжетик, конечно, банальный, но можно ведь скомпоновать в этакой, знаете, своеобразной, винниченковской, манере: с психологией и проблемами, с сантиментами и философией. Чтоб задевало за живое. Чтоб поджилки тряслись. Ну, например, он оказывается… мужеложец… или нет — она лесбиянка. Хлестко! Похлеще будет «Курносого Мефистофеля» и даже «Ступеней жизни»!
Тьфу, черт!
Винниченко плюнул. Ведь он же мемуары об украинской революции собрался писать, а тут… что только в голову лезет! Ох, уж эти мне писатели–бумагомаратели…
За стеной, в соседней комнате, в предродовом томлении металась Поля Каракута. Нищего Шпульки возлюбленная племянница. И дача была Шпулькина. Один из Шпулькиных «доходных домов». Пришлось–таки Винниченко опять обращаться за помощью к этому прохвосту. А что поделаешь? Когда такие дела…
На столе, под лампой, рядом с чистой бумагой, лежал паспорт. И — его, Винниченко, и — не Винниченко. Потому что фамилия там была не Винниченко — чужая. Фальшивый паспорт. Тоже Шпулькина работа. Дорогонько! Паспорт — тысяча николаевскими. И приют на даче — еще тысяча. Да разве станет дело за деньгами, когда такие дела?.. Владимир Кириллович уходил в подполье. С Петлюрой, Грушевским, правительством, Центральной радой он рвет! Но и с русскими большевиками ему, разумеется, не по пути. Следовательно…
Минуточку! Сейчас Владимир Кириллович сам расскажет, как все это произошло, и что он задумал на будущее. Но тут течение его мыслей прервал стон за стеной. Не стон, а уже крик! Что же ему делать? Шпулька поехал в город за доктором и не возвращается. Может, напоролся где–нибудь на шальную пулю?.. А девушка пока может родить. Что ж, самому Владимиру Кирилловичу выступать в роли акушера?
Эх, если б Владимир Кириллович знал, какой за стеной лежит и пропадает литературный сюжетик! Он бы с охотой и повитухою стал…
Поля Каракута извивалась в родовых муках, но терзали ее и муки душевные — неизвестность. Кого она родит? Блестящего аристократа? Или ярого самостийника? А может быть, просто забияку–анархиста, или гибрид шулявской Жанны д’Арк и всех разом: пижона, авантюриста и бандита?..
Крики роженицы разрывали сердце — Владимир Кириллович схватил шапку, накинул пальто и выскочил во двор.
Подался, так сказать, в демиссию. Когда мавр ничем не может помочь, мавр должен уйти. Нет, сказано, кажется, иначе: мавр сделал свое дело — мавр может уйти. По крайней мере, если что случится, то можно разыграть испуг: что вы говорите? Неужели? А меня и не было — я как раз бегал до ветра…