Иеромонах, которому передал Елагин просьбу командира, застал Чирикова уже совсем ослабевшим. Лежал тот, погрузившись в беспамятство.
Долго сидел, шепча молитвы, иеромонах у постели. Наконец открыл глаза Чириков.
— Исповедаться хочу, отче...
Не договорил — «...перед смертью», — и так понятно было.
Нахмурился иеромонах.
— Давно пора... — сказал, словно и не болен Чириков был, а просто подошёл исповедаться перед Литургией в Охотской церкви. — Сколько годов уже на исповеди не был?
— Много... — облизнув языком губы, ответил Чириков. — Годов десять, а может, и больше...
— Что же так? Недосуг было?..
— Боялся...
— Боялся?!
— Боялся, отче... Ещё когда из Академии только вышел, случай у нас на корабле был... Один мичман в Тайную канцелярию попал... Наболтал чего-то по пьянке... А на пытке сказал, что раскаивается в словах своих непотребных, даже на исповеди, дескать, покаялся в этом... Тогда и нашего попа с корабля забрали, чего, дескать, не донёс... По указу-то обязан был донести... Потом слышал я, что замучили совсем священника. А зря... Потому как не у него офицер исповедовался, а у другого священника, который и донёс на него. С тех пор я и не бывал, отче, на исповеди...
Вздохнул иеромонах, перебирая чётки.
— Осуждаешь, значит, священство всё...
— Не осуждаю, отче... — вздохнул и Чириков. — Чего осуждать, если вы люди подневольные? Чего приказано, то и делаете.
— Хорошо, хоть так думаешь... — сказал иеромонах. — Хорошо и то, что хоть сейчас решил исповедаться... Открывай, коли решил, все злоумышления свои против трона...
— Нет у меня, отче, никаких злоумышлений против трона и не было... Зато других грехов добро есть.
— А чего же тогда исповедоваться боялся? Ведь мы по Регламенту духовному только злоумышления против трона, открытые на исповеди, докладывать обязаны! Что других грехов касаемо, тут тайна исповеди в полной силе остаётся.
— Не знаю, отче, чего я боялся... — сказал Чириков. — Да и то ведь верно — что трона-то не касаемо? Любой грех, если подумать, — злоумышление против трона. И так и этак повернуть можно. И этого и страшно было... И священника лишний раз в грех вводить тоже не хотелось... Или это тоже грех?
— Не знаю... — сказал иеромонах. — Одно только мне точно ведомо, что не Тайной канцелярии бояться надобно, а Бога. От Его суда никто не уйдёт, и Ему все согрешения наши, и тайные, и явные видны...
Надолго затянулась исповедь Чирикова. Десять лет человек не исповедовался, как многие теперь на Руси. Что с того, что Пётр Великий Указом своим тайну исповеди отменил, что с того, что иезуит Феофан Прокопович «Духовный регламент» составил? Бог как был, так и остался, и таким и пребудет вовеки, Единым и Истинным...
И легче, легче Алексею Ильичу после исповеди. Тяжесть с души ушла. Причастившись Святых Даров, заснул он, очищенный и раскаянный...
А иеромонах, вернувшись в свою каюту, помолился и переоблачился в матросскую форму. Надобно было на вахту идти. Хоть и священником он на корабле был, а столь мало народу здорового осталось, что и ему за штурвал становиться приходилось.
Он и стоял за штурвалом «Святого Павла», когда сквозь дождливую пелену проступили на горизонте туманные очертания камчатского берега...
«В 7 часов пополуночи увидели землю: горы высокие, покрыты все снегами и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от из Сопа до Вауа на N, но током ещё за туманом подлинно познать невозможно», — торопливо записал Иван Елагин в шканечном журнале.
Это была действительно Камчатка. 9 октября вошли в Авачинскую бухту...
Всего два дня не дожил до возвращения домой лейтенант Михаил Плаутин. Четыре дня — лейтенант Иван Чихачёв. А профессор Делакроер умер, уже когда корабль в гавани стоял, — в десять часов утра, 10 октября. Отсюда направлял Делакроер корабли на верную гибель, сюда и вернулся, только уже мёртвым...
Впрочем, и сейчас на корабле было не до размышлений о горестной судьбе профессора-шпиона. Надо было переправить на берег больных, и прежде всего капитана Чирикова.
«А господина капитана Чирикова привезли с пакетбота на берег в квартиру едва жива, который с прибытия своего лежал гораздо долго на смертной постели... — писал академику Миллеру студент Горлованов. — И ежели бы через педелю времени он, господин капитан Чириков, в гавань судном не вошёл, то б, конечно, судно пропало, а люди бы померли, ибо воды уже была токмо одна бочка, и служителям давалось токмо по одной чашечке, чтоб токмо от великой жажды горло промочить могли...»