Брюс появился из ниоткуда рядом со мной. Я подавила в себе желание вздрогнуть, и в теплом дуновение ветра послышался запах одеколона и кондиционера для ткани. Ни от кого не пахло так, как от Кристофа, ни от кого — пряный яблочный аромат, который следовал за ним вокруг, не распространялся на других дампиров. Я задалась вопросом об этом. Как бы я спросила об этом? Эй, вы, парни, не пахнете пекарней. Что это даст?
— Мы Куросы, — повторил Брюс и поставил тарелку передо мной. Половина бельгийской вафли, яичница-болтунья, небольшая гора бекона и маленькое стеклянное блюдо, которое содержало кусочки дыни и виноград, а также землянику, похожую на сгусток крови. — Мы живем, пока ночь не выслеживает нас. Точно так же, как носферату, но без их... неспособностей.
— Не считая голода, — Элтон играл с серебряной вещью, которая не была похожа на кофейник. — Всегда, за исключением голода.
Голод. Почему они не называют это жаждой? Странное место в горле дрожало. Место, которое любило теплую, красную, медную, соленую жидкость. Пятно, которое нажало на кнопку в моей голове и превратило меня в кристально-чистую девочку, полную красного жидкого гнева.
А это уже другое. Господи, теперь, когда я знала то, на что это походило: желание выпить чью-либо кровь, у меня было чертово время, которое держалось за меня. Всё это походило на кружащуюся массу вещей, изменяющихся раньше, чем я могла получить контроль над ними.
Я уставилась на еду. Скрывалась ли в ней ловушка? Я была слишком голодна, чтобы сказать. У меня не было поддержки папы, и я не могла положиться на него.
— Попробуйте поесть, — Брюс положил вилку и столовый нож. Если я не ошиблась, они были сделаны из тяжелого серебра, отражающего резкий свет, который я видела через туман.
Мои глаза пылали. Еда превратилась в цветной свет.
— О, нет, — рыжий звучал устрашающе. — Она...
— Кир, заткнись, — Брюс вручил мне платок. — Я возьму для вас кофе, миледи. Не спешите. Вы в безопасности теперь.
Я не потрудилась сказать ему, что не верю в это. Вместо этого я вытерла глупые глаза, шмыгнула носом, и взяла кусок бекона. Я должна есть, пока в состоянии это делать. Даже если там находится ловушка.
Интермеццо
Коридоры больницы пахли болезнью и лизолом. Я горбилась на твердом пластиковом кресле, руки обернуты вокруг ног. Я была все еще в джинсах; когда я пришла домой из школы, я нашла бабушку, все еще лежащую в постели, огонь почти потух в камине, а холодный ветер свистел через взломанную дверь.
Она держалась, пока могла, ради меня. Я собрала её вещи в древний Паккард — он был, вероятно, старше папы — и все еще надеялась, что это не начнется. Но всё началось, бабушка сонно пробормотала, что очень не хотела ехать в город, но она, конечно же, поехала.
Вождение в долину заняло много времени, и я боялась, что она уйдёт прежде, чем я смогла бы доставить ее в больницу. Я вела полночи, и когда я добралась туда, люди из отделения неотложной помощи бросили один взгляд на нее и забрали ее из моих рук. Мне пришлось искать палату, в которую они положили ее. Потом посыпались вопросы.
Кто ты? Как её зовут? Кто ещё в семье есть? Сколько тебе лет?
Я только повторяла, что папа был в пути и чертовски надеялась, что это так. Но он, как обычно, ушел, и некоторое время должен был отсутствовать. Я опустила голову на колени, но не успокоилась. Было слишком опасно. Я снова сильно ущипнула себя за левую руку. Синяки уже цвели в тех местах, где я всю ночь щипала себя.
В коридоре находилась зона посещения. Стулья там были заняты, но тот, на котором сидела я, был слишком неудобным, чтобы спать на нем. Кроме того, если бы тот доктор возвратился с полицейским или социальным работником, то я могла бы убежать отсюда, по крайней мере, тремя путями. Если бы я пробежала по коридору, то была бы поймана в ловушку.
Мои пальцы вырисовывали небольшие узоры на подлокотнике стула. Они чесались от желания порисовать. Жаль, что у меня не было карандаша и бумаги. Там было также окно, которое показывало голые кроны деревьев. Началась зима. И на выступе перед стаканом присела бабушкина сова, наблюдая за мной так же, как я за ней.
Всё это продолжалось в течение ночи, пока машины сигналили и дыхание бабушки выровнялось. Сова уселась на подоконник, взлохматила перья и её ясный, желтый, пристальный взгляд закрепился на мне. Когда линия бабушкиного сердцебиения, наконец, стала плоской, то больничный персонал отчаянно пытался связать душу, которая уже свободно скользнула от ее старой опустошенной оболочки, с телом; я моргнула, и сова исчезла. Я отступила назад, скользя в зал. Чем меньше взрослые обращают на меня внимание, тем лучше.