Фрэнк, не говоря ни слова, встает, берет полотенце, свертывает его в комок, подходит неслышным шагом, давит тварь на стене. Затем ногой давит тварь на полу комнаты.
Потом возвращается к кровати, по дороге вешая полотенце на металлический стержень возле умывальника.
Рука с заостренными пальцами сжалась на белой простыне. Пять растопыренных пальцев скрючились, вдавливаясь с такой силой, что скомкалась ткань: на ней так и осталось пять лучиков, пять сходящихся борозд... Но москитная сетка вновь падает вокруг кровати, скрывает ее под тусклым покровом из бесчисленных ячеек; прямоугольные заплаты укрепляют порванные места.
Торопясь достигнуть цели, Фрэнк еще больше увеличивает скорость. Толчки ощущаются все сильнее и сильнее. И все же он жмет и жмет на педаль. Он не увидел в ночной темноте выбоину посреди шоссе. Машина подскакивает, теряет управление... На такой неровной дороге водителю трудно вовремя вывернуть руль. Синяя легковая машина сейчас съедет на обочину, врежется в дерево с жесткой листвой, которая едва задрожит от удара, невзирая на всю его силу.
Тотчас же вздымается пламя. Вся пустошь озарена, пожар распространяется, потрескивает сухостой. Этот звук производит сороконожка, снова застывшая на середине стены.
Если вслушаться, то звук этот похож скорее на вздох, чем на потрескивание: сейчас настала очередь щетки, и она скользит вниз по распущенным волосам. Едва добравшись до низа, она очень быстро описывает восходящую дугу, рисует в воздухе кривую, которая приводит к исходной точке, к гладким волосам у корней, откуда щетка снова скользит в обратном направлении.
На противоположной стене комнаты стервятник находится все в той же точке своего полета. Чуть ниже, на верхушке грузовой стрелы, вторая птица тоже не пошевелилась. В самом низу, на переднем плане, обрывок ткани наполовину поднят размеренными волнами поднявшейся зыби. И два туземца в пироге так и не могут отвести взгляда от султана пены, который вот-вот обрушится на их хлипкую лодчонку.
Наконец, еще ниже письменный стол простирает свою лакированную поверхность, и кожаный бювар лежит на своем месте, на середине широкой стороны. Слева — специально вырезанный кусочек фетра, на который ставится круглое основание керосиновой лампы; ручка ее находится сзади.
Внутри бювара зеленая промокательная бумага испещрена обрывками строк, написанных черными чернилами: черточки в два-три миллиметра, крошечные закругления, крестики, закорючки и т. д. ...; ни одного знака невозможно прочесть, даже в зеркале. В боковой кармашек засунуты одиннадцать листков почтовой бумаги, голубой, очень светлой, обычного формата. На первом из этих листков хорошо виден след стертого слова — сверху, справа —от него остались всего два хвостика, очень бледных, истонченных резинкой. Бумага в этом месте более тонкая, почти прозрачная, но фактура ее достаточно гладкая, туда можно вписать новое слово. Что же до прежних букв, тех, что там находились раньше, то их невозможно восстановить. В кожаном бюваре больше нет ничего.
В ящике стола лежат две пачки почтовой бумаги, одна непочатая, вторая почти на исходе. Размер листков, их качество, их светло-голубой цвет абсолютно такие же, как и у прежних. Подле в ряд лежат три связки разных конвертов, темно-синих внутри, все еще скрепленных полоской бумаги. В одной из связок, однако, доброй половины конвертов не хватает, и полоска бумаги вокруг оставшихся провисла.
Кроме двух простых карандашей, круглой резинки для машинописи, романа, который явился предметом стольких дискуссий, и нетронутой книжечки марок в ящике стола нет ничего.
Верхний ящик большого бюро требует более тщательного осмотра. Справа в нескольких шкатулках хранятся старые письма, почти все в конвертах со штемпелями Европы или Африки: письма от родных А***, письма от разных друзей...
Прерывистые шлепающие звуки привлекают внимание к западному ответвлению террасы, по другую сторону кровати, за окном, на котором спущены жалюзи. Может быть, это шум шагов по плиткам. А ведь бой и повар должны были давно уже лечь. К тому же, босиком или в плетеных сандалиях, они ступают совершенно бесшумно.
Шум внезапно стих. Если это и в самом деле были шаги, то шаги быстрые, торопливые, крадущиеся. Они даже не были похожи на шаги человека, скорее то было животное: бродячая собака забралась на террасу.
Шум оборвался так быстро, что не оставил ясного воспоминания: не было времени даже хорошенько его расслышать. Сколько раз повторились легкие удары по плиткам? Каких-нибудь пять или шесть, может, и меньше. Этого мало для пробежавшей собаки. Большая ящерица падает со стрехи с таким вот глухим шлепком; но тогда нужно допустить, что упало пять или шесть ящериц, одна за другой сряду, а это маловероятно... Только три ящерицы? И то многовато... А может, звук повторился всего дважды.